Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений - Посевин Степан Степанович
— Что вы говорите, полковник! Вы хорошо анализируете идею движения большевиков — рабочих и коммунистов… — почти с радостью удивился комиссар Скудный. Он думал, что в лице Казбегорова действительно встретил горячего защитника и поборника его идей и партии большевиков программы в борьбе за власть, почему сразу заговорил и начал откровенно свою проповедь:
— Конечно. Мы платим подати и отбываем повинность, значит, мы предаем тысячи рабочих людей той же самой войне и несправедливости, которыми возмущаемся. Мы ложимся спать, а не бежим спасать тех, кто в ту минуту погибает за нас, за наши идеи… мы создаем лишний кусок, предавая голоду тех людей, о благе которых мы, если мы действительно идейные представители их, должны печся всю жизнь. И так далее. Это понятно!.. Другое дело — мерзавец, настоящий мерзавец, откровенный! Прежде всего этот человек совершенно искренний и естественный…
— Естественный?! — со злой иронией заметил профессор Крукс.
— Всенепременно, — ответил Скудный, — он делает то, что для человека совершенно естественно. Он видит вещь, которая ему нравится, хотя и не принадлежит ему, он все же берет ее; видит прекрасную женщину, которая уходит от него, он все же возьмет ее силой или обманом. И это вполне естественно, потому что потребность и понимание и есть одна из немногих черт, которыми естественный человек «мерзавец» и отличается от животного. Животные, чем они больше животные, не понимают наслаждений в жизни и не способны их добиваться. Они только исполняют назначение природы. Ведь мы же все согласны с тем, что человек не создан для страданий и не страдания же идеал наших стремлений…
— Разумеется, — с тонкой иронией в голосе и насмешкой согласился полковник Казбегоров.
— Значит, — продолжал Скудный свое повествование, — в наслаждениях и есть цель жизни. Рай — синоним наслаждения абсолютного, и все так или иначе мечтают о рае на земле. И рай первоначально, говорят, и был на земле. Эта сказка и есть символ мечты нашей, которую «наши интернациональные советы» и хотят насадить в народе, хотя бы и силою, путем идейной пропаганды.
— Да, — не удержался дальше и профессор Крукс, — человеку от природы не свойственно воздержание, и самые искренние люди — это люди, не скрывающие своей мечты и вожделения, то есть те, которых в общежитии и называют «мерзавцами»… Вот, например, вы…
Скудный вздрогнул и отшатнулся.
— Вы, конечно, — продолжал профессор Крукс, притворяясь, что ничего не замечает, — самый лучший человек на свете. По крайней мере, в своих глазах. Ну, признайтесь, встречали ли вы когда-нибудь человека лучше вас?
— Много… — нерешительно протянул Скудный, который совершенно не понимал Крукса и которому было решительно неизвестно, уместно ли теперь обидеться или нет.
— Интересно! Назовите! — предложил и Казбегоров.
Скудный недоумевающе пожал плечами.
— Ну вот! — весело подхватил профессор Крукс, — Вы самый лучший человек, и я и он, конечно, самые лучшие, а разве нам с вами не хочется красть, лгать, и «прелюбы» сотворить и прежде всего «прелюбы»?..
Скудный опять пожал плечами и пробормотал: «Ори-ги-нально».
— Вы думаете? — с неуловимой обидой спросил Крукс. — А я и не думал… Да, мерзавцы — самые искренние люди и притом самые интересные, по вашему мнению, ибо они пределов и границ человеческой мерзости даже и представить себе не могут. Я мерзавцу с особенным удовольствием пожму руку.
И профессор доктор медицины Крукс с необыкновенно открытым видом пожал руку комиссару Скудному, глядя прямо ему в глаза, потом вдруг насупился и уже совсем другим тоном пробормотал:
— Прощайте, спокойной ночи! Идемте, полковник, домой! — И они ушли.
Скудный еще долго неподвижно стоял на месте, глядя вслед уходившим в парк. Он не знал, как принять их слова, и на душе у него было как-то неприятно. Он вспомнил, также стоя на месте, и мадам Шрам, молоденькую и застенчивую даму, переодетую в «товарища», и светловолосую красавицу Людмилу Казбегерову-Цепу, как представили ему, усмехнулся и пришел к непоколебимому убеждению:
«Первая, вероятно, из передовых женщин и «нашего лагеря» — товарищ, а вторая, о которой говорил в Петрограде и товарищ Брег, жена богатого и ученого генерального штаба, полковника Казбегорова, а профессор Крукс, как видно, его задушевный друг. Оба ученые и, по убеждениям, не так уж нам страшны, как то казалось впервые». И он с шумом открыл дверь и вошел в дом управляющего имением, где было темно и все спали. Скудный также последовал примеру жильцов, отбросив мечту о разговорах.
Казбегоров и Крукс тем временем медленно прошлись по дорожкам парка и, закурив, присели на скамью у подъезда большого дома.
— Занимательный человек этот Скудный, и притом с извращенным убеждением недоучка, — между прочим в разговоре заметил полковник Казбегоров.
— Больше того, — остановил его профессор, — я припоминаю его еще на первом курсе медицинского факультета; протурен он из Университета вместе с Дожей и другими за грубые политические проделки и за неразрешенную проповедь по вопросам о «парадоксе». Наблюдая же его сегодня за ужином и при этих разговорах, я пришел к убеждению — он все же еще опасный человек, и таких «господ» необходимо было бы даже изолировать от общества.
— Пока будем наблюдать! — равнодушно ответил полковник. — Идемте лучше спать, профессор.
— Покойной ночи! — и они разошлись по своим комнатам.
Но вот рано утром на заре полковника Казбегорова поднял тревожно его денщик Филипп, доложив о непонятных для него каких-то слухах из Валка и что для выяснения, мол, просят к телефону. Готовый ко всяким случайностям вообще, а на сей раз, ввиду Октябрьского переворота и тревожных сведений из тыла, с прибытием нового комиссара, в особенности, он ожидал чего-то более серьезного, почему быстро оделся и вышел. Автомобиль его был уже готов у подъезда, а состоящий при нем старший офицер для поручений дело со штабом армии уладил сам; ему оставалось лишь только доложить ком-кору и спешно выехать в город Венден на заседание местного краевого земского союза для разрешения важного вопроса по снабжению корпуса местными средствами: продовольствием людей и фуражем лошадей.
Положение было безвыходное: подвоз из тыла совершенно прекратился. Очевидно, в то время С.С.С.Р., большевики, неожиданно взявшие в великой свободной России высшую правительственную власть в свои руки, желали немедленно разложить и Северный фронт, путем голода и холода хотели вынудить солдатскую массу на восстание и самим расправиться с начальниками-офицерами и тем, так сказать, скорее положить конец их существованию. На сей раз маневр такой им не удался: высококультурное местное латышское население в прифронтовой полосе доказало свою политическую зрелость, скоро и ясно учло все могущие быть последствия от движения голодной массы русских солдат, выведенной из-под подчинения начальникам, и пошло на все уступки, по мере сил и возможности, но только б не переживать анархию. И здравый вывод оправдал надежды населения.
Сделав на скорую руку, запросто, соответствующий доклад комкору, полковник Казбегоров тихо вошел обратно в свою комнату за полевой сумкой. Людмила Рихардовна все еще крепко спала; и он, не тревожа ее, вышел и скоро уехал в сопровождении лишь одного офицера. При всем этом вся обстановка как-то ему благоприятствовала, предотвращая его от всех злых замыслов «нового большого центра», направленных на разложение и уничтожение.
Состав Латышского краевого земского союза в Вендене оказался благоприятным. Этот местный народ, после того как в центре России верховная власть перешла в руки крайне левой диктатуры, т. е. в руки большевиков, водимых чужими людьми — коммунистами, под фирмой «С. С. С. Р.», сразу организовался более тесно в антибольшевистские организации местного и хозяйственного характера самоуправления, дабы избегнуть какой бы то ни было диктатуры, исключая, конечно, крайне правых и крайне левых элементов, в организациях преобладало большинство народно-демократического течения, которое и заняло, по праву, свою национальную позицию — «Независимая Латвия», ведя борьбу с организациями, ставившими себе в задачу — союз с большевистским «С.С.С.Р.» Не останавливаясь на исторических фактах, развивавшихся в дальнейшем, вернемся к случаям, побудившим местное латышское народно-национальное течение принять спешные и энергичные меры к защите своей национальной самостоятельной государственности и к охране своих интересов. На протяжении почти всего последнего тысячелетия исторически до того времени свободный и независимый латышский народ находился под верховным управлением чужих людей, пришедших извне. Сначала германцы в конце XII века, а затем литовцы, поляки, шведы, деля настоящие латышские земли между собою и подчиняя народ своей власти и влиянию, со всеми последствиями. Наконец, начало и конец XVIII столетия объединили латышский народ под российским государственным управлением, но с большим влиянием на жизнь населения и с большими привилегиями на местах помещиков-баронов, графов и прочих высоко-титулованных лиц, пришедших преимущественно из Германии и Польши и поселившихся на латышских землях и занявших в собственность обширные земли как «феодалы». Быстрое культурно-экономическое и духовное развитие местного латышского населения требовало и надлежащих реформ, но таковые вводились довольно слабо, несущественные, все под влиянием тех же помещиков-феодалов, выговаривавших себе в Петербурге львиные привилегии. Местное население стонало под тяжестью ограничений и непосильных обязанностей и перед государственной властью, особенно тяжело — перед помещиком. В конечном результате вспыхнула революция 1905 года, заливая кровью земли родные, многих лишила приюта в своем родном крае. Реформа же и конституция 1905 года, правда, внесла некоторое успокоение в среду населения, но только лишь в известной мере, дав большой толчок к сильному развитию: промышленности, торговли и культурно-просветительной работы. Естественное стремление высококультурной народности к самоуправлению, безусловно, обуславливается историческими фактами. В данном же случае здоровое и энергичное развитие именно и имело место в таких условиях, приведшее к 1917 году и к свободному самоопределению народов, вершителя своих судеб.
