Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Так что же случилось на самом деле 10 августа? В этот день перед советским руководством возникли невиданные ранее перспективы. Остававшийся, по существу, на задворках большой европейской политики Советский Союз вдруг почувствовал себя властителем мира. По крайней мере, мира в Европе. От того, какую позицию займет СССР, зависело дальнейшее развитие событий на континенте. Даже Сталину было от чего растеряться. Несколько дней в Москве думали, как не прогадать. Германию это не устраивало. Гитлер торопил своих дипломатов. Перед ним маячила установленная им же самим дата — 26 августа. Наконец, 12 августа Астахов передал Шнурре ответ из Москвы. Он носил обтекаемый характер и не содержал того, что рассчитывали услышать немцы. Польский вопрос находился в числе тем, которые советское правительство соглашалось обсуждать, но никакого приоритета в очередности у него не было 104. Это вызвало у Шнурре «состояние некоторой задумчивости» 105. Судя по всему, Гитлера решено было не огорчать, и Риббентроп в Берхтесгадене передал фюреру, что Москва согласна продолжать переговоры. В принципе так оно и было, но Гитлер торопил Риббентропа не просто с переговорами, а с подписанием договора.
Между тем многое оставалось неясным. К 12 августа стороны определились лишь с местом проведения дальнейших переговоров. Немцы хотели продолжить их в Берлине, но Молотов настоял на переговорах в Москве. А вот с тем, в какой очередности они будут вестись и кто будет представлять Германию, оставалась полная неопределенность вплоть до 15 августа. Еще накануне этой даты Шуленбург сообщил Вайцзеккеру, что предполагаемое участие в ежегодном съезде нацистов в Нюрнберге потребует от него выехать из Москвы не позднее 26 августа (посол, естественно, был не в курсе запланированной Гитлером даты начала военных действий против Польши). Шуленбург поэтому спрашивал, что ему делать — остаться в Москве для переговоров с Молотовым или готовиться к нюрнбергскому съезду? Сам посол полагал, что лучше «избегать любых поспешных мер в отношениях с Советским Союзом» 106. Видимо, Шуленбург не до конца понимал ситуацию и не представлял, насколько срочным стало для Гитлера достижение согласия с Москвой. К тому же он видел, что Риббентроп и сам не горит желанием лететь в советскую столицу. Время, когда Риббентроп стал чувствовать себя среди советских руководителей «почти в компании старых партийных товарищей» 107, еще не наступило, а соваться в осиное гнездо к большевикам нацистский министр явно побаивался. Он не был готов к подобного рода переговорам и не знал, как вести их. За последние годы Риббентроп привык разговаривать с иностранными министрами либо с позиции силы, языком угроз, либо, как, например, с Чиано, с высокомерием. Очевидно, что ни тот ни другой стиль общения не был приемлем в Москве. Поэтому нацистский министр попробовал было переложить задачу ведения германо-советских переговоров в Москве на Ганса Франка — министра без портфеля в правительстве 108. Из этого, однако, ничего не вышло. Переговоры с Советским Союзом были настолько важны для Гитлера, что в какие-то моменты фюрер готов был сам немедленно отправиться в Москву 109.
Чтобы сделать Молотова более сговорчивым, Вайцзеккер предложил Шуленбургу передать главе Совнаркома следующее: «Если Россия выберет союз с Британией, ей точно придется противостоять Германии в одиночку, как это было в 1914 году. Если Советский Союз выберет взаимопонимание с нами, он получит желаемую им безопасность, которую мы готовы полностью гарантировать» 110. Но Шуленбург не стал прибегать к языку шантажа и угроз. Тем более что 15 августа он получил развернутые инструкции от Риббентропа, которые министр просил донести до Сталина. Риббентроп писал, что идеология остается единственным разногласием между Германией и Советским Союзом и, при условии невмешательства во внутренние дела друг друга, стороны легко могут решить любые существующие вопросы, куда немецкий министр включил Балтийское море, страны Балтии, Польшу и Юго-Восточную Европу. Риббентроп пытался внушить советскому руководству, что «капиталистические Западные демократии являются непримиримыми врагами как национал-социалистической Германии, так и Советского Союза», что вызывало у Молотова сочувственную реакцию. Ему, как и Сталину, безусловно доставляло удовольствие то, что на переговоры в Москву собирается приехать нацистский министр, чтобы лично донести до советского вождя точку зрения Гитлера 111. Пока же Шуленбург просил передать Сталину памятную записку Риббентропа, но имевшийся у него текст посол не оставил. Так случается, когда одна из сторон не хочет оставлять прямых следов в дипломатической переписке, но желает максимально точно передать мысль партнеру. Пришлось министерскому переводчику Павлову в течение часа после встречи переводить текст с немецкого оригинала на русский, чтобы советский вождь мог узнать содержание письма не в пересказе Молотова, а из первоисточника.
Однако ответ на главный вопрос оставался открытым. Как ни торопил посол Молотова, как ни заявлял Риббентроп о готовности приехать в советскую столицу, четкого ответа на вопрос, когда это можно будет сделать, так и не прозвучало. «Перед приездом Риббентропа, — посчитал советский министр, — необходимо провести подготовку определенных вопросов, для того чтобы принимать решения, а не просто вести переговоры» 112. Это явно не устраивало Гитлера, и 17 августа Шуленбург снова попросил Молотова о срочной встрече. Немцы проявляли очевидное нетерпение. Они готовы были согласиться со всем, что Молотов сказал им два дня назад, даже в тех случаях, когда высказывания советского министра звучали уклончиво и не были до конца понятны. Но Молотов никуда не торопился. «Прежде чем начать переговоры об улучшении политических взаимоотношений, — объявил он послу, — надо завершить переговоры о кредитно-торговом соглашении». Шуленбург, отчаявшись добиться от своего непробиваемого визави ясного ответа, заявил на свой страх и риск, что «у него складывается впечатление, что такое соглашение не сегодня завтра состоится» 113. В целом все происходило так же, как и на прошлой встрече. Посол проявлял настойчивость, советский министр тянул время, уходя от четкого ответа на вопрос о сроках визита Риббентропа, который готов был, как говорилось в новой памятной записке, врученной Молотову 17 августа, «начиная с 18 августа во всякое время прибыть в Москву на аэроплане с полномочиями фюрера вести переговоры о совокупности германо-советских вопросов и, при наличии соответствующих условий, подписать соответствующие договоры» 114. И тут стала понятна причина поведения Молотова. Стороны впервые заговорили об отдельном секретном протоколе, который прилагался бы к политическому соглашению.
Первым, судя по всему, тему затронул советский министр. Шуленбург ответил, что он «усматривает трудности в дополнительном протоколе». С этим Молотов был согласен. «Хорошо бы получить схему пакта, — сказал он послу, — и тогда можно перейти к протоколу». «Желательно получить от Советского правительства хотя бы эскиз протокола», — гнул свою линию Шуленбург. Но и Молотов не сдавался. «Вопрос о протоколе, — заявил он, — пока не детализируется. При его составлении как германской, так и советской стороной будут, между прочим, рассмотрены вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа (то есть в памятной записке Риббентропа, где говорилось о Балтийском море, странах Балтии, Польше и Юго-Восточной Европе. — И. Т.). Инициатива при составлении протокола должна исходить не только от советской, но и от германской стороны. Естественно, что вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа, не могут войти в договор, они должны войти в протокол. Германскому правительству следует обдумать это». Шуленбург заметил, что «он не сомневается, что германское правительство готово дать проект пакта. Заведующий правовым отделом (германского) МИДа блестяще справится с такой задачей, как составление проекта договора. Но он, очевидно, встретит затруднения при составлении проекта протокола, и поэтому желательно, для облегчения работы, иметь предварительную наметку того, что он должен содержать». На что Молотов ответил, что «содержание протокола должно быть предметом обсуждения» 115. Было очевидно, что стороны прекрасно понимали друг друга, но никто не хотел называть вещи своими именами. И Советский Союз, и Германия стремились не оставлять откровенных «дипломатических следов» будущей сделки по разделу Восточной Европы и предпочитали разговаривать эзоповым языком. Во время этого малопонятного для непосвященных обсуждения таинственного протокола Шуленбург упоминал лишь о гарантиях Прибалтийским странам и интересах СССР в Балтийском море. И ни словом не обмолвился о советских интересах в Польше. Тем более о Бессарабии. Это не устраивало Молотова, и он ждал, что посол хотя бы коснется этих вопросов. Но не дождался. Встреча завершилась тем, что Шуленбургу вручили советскую памятную записку, в которой говорилось о необходимости заключения между СССР и Германией пакта о ненападении «с одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта» 116.
