Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски
Перелет М. Руста из Финляндии в Москву с посадкой на Красной площади наделал массу шума. Понятие «фурор» тоже подошло бы, если бы пресловутый государственный резон не подмял элементарное милосердие. Юноша совершил почти невозможное — он прошил тысячекилометровую борозду через слывшую чуть ли не самой совершенной в мире систему ПВО и доказал, что жизнь богаче на сюрпризы любой фантазии. Таким, кстати, был мой спонтанный комментарий на вопрос одной гамбургской газеты: поблагодарить бы М. Руста за то, что протер всем очки, и отправить к родителям домой с советом не повторяться. Я искренне надеялся, что советская сторона великодушием по отношению к юноше запечатлит новое мышление в деле. Не только надеялся, но публичными выступлениями старался показать М. Горбачеву преимущества именно такого порядка действий.
Развитие, однако, приняло другое направление. Мне было невдомек, что генеральный искал в ту пору безотказный предлог, позволявший ему взнуздать и засупонить военных. Генералы и адмиралы — не партсекретари в регионах и отчасти в республиках. Здесь перевыборы не назначишь, чтобы «демократически» избавиться от неугодных. И вдруг как манна небесная М. Руст. Нежданный и столь желанный подарок.
Наполеон в деланном гневе швырял на пол драгоценные фарфоровые сервизы. Наш государь принялся расшвыривать головы военных. В отставку отправились министр обороны С. Соколов, командующие ряда военных округов и родов войск, генералы, просидевшие лишнюю пару-другую штанов в центральном и периферийном аппарате управления. «Неблагонадежных» списывали с действительной службы пачками. Исторические параллели просятся на кончик пера. Но они всегда условны и подчас опасны. Не буду их выстраивать. Ограничусь замечанием: легкомоторная «Цесна» М. Руста возымела эффект, которому могло бы позавидовать крыло стратегической авиации США.
Советским вооруженным силам пришлось принять на себя ушаты грязи, как если бы было проиграно жизненно важное сражение. Запевалой выступал М. Горбачев. Его старались превзойти соратники и будущие (или уже тогдашние?) конкуренты. С этого момента армия, авиация и флот утратили репутацию баловней нации и причитающийся солдату в любой стране иммунитет против поношения. Вооруженные силы вошли в трясину затяжного кризиса и нескончаемых реорганизаций.
Мои дальнейшие шаги, как находил А. Яковлев, плохо сообразовывались с обстановкой, не стыковались с преобладавшим настроем. Вот посольство СССР в Бонне, оно знало, что требуется, и засыпало Центр телеграммами, в которых во всех регистрах перепевалась мелодия: М. Руст выполнял диверсионное задание, он был орудием заговорщической группы, вознамерившейся подорвать престиж Советского Союза как сверхдержавы и авторитет его нового руководителя. Где заговор, там без руки НАТО не обойтись. Блок спланировал и провел глубокое зондирование обороноспособности и боеготовности потенциального противника. Низкопробный вздор клался на рабочие столы всех членов Политбюро, чтобы не засомневались: армию и авиацию дерут как Сидорову козу поделом.
Данными военной разведки «открытия» дипломатов не подтверждались. Пустое. Бдительность не на высоте. Разведчиков тоже нужно регулярно взбадривать, иначе впадут в дрему. Проморгали одну угрозу, не заставят себя ждать следующие.
В обстановке нагнетавшегося психоза осторожность не была бы лишней. Отведи душу в укромном уголке и успокойся. А я взял и отправил записку генеральному, которая объективно ставила под вопрос правильность его линии в «деле Руста». Мало того, на пресс-конференции в АПН для журналистов, сопровождавших в поездке по СССР федерального президента Р. фон Вайцзеккера, я не пыхтел возмущением по поводу «провокации» и не играл мускулами. Напротив, дал понять, что необратимых решений на тот момент не было вынесено и еще не исключена недраматическая развязка.
В присутствии всего состава Политбюро М. Горбачев дисквалифицировал записку и мои публичные высказывания. Он охарактеризовал ее как недопустимое давление на руководство. Дисциплинарное наказание, однако, понесли следователи КГБ, ведшие «дело Руста». Их обвинили в разглашении процессуальных тайн, о которых до передачи дела в суд или вынесения постановления о прекращении расследования мог быть осведомлен, не считая генсекретаря, только генеральный прокурор. По отношению ко мне ограничились «внушением», совершитькоторое было возложено на А. Яковлева, и запрещением прилюдно выражать несогласие с позицией М. Горбачева, ставшей теперь позицией Политбюро.
В чем же провинились сотрудники КГБ? Вышло случайное и тем более многозначащее совпадение. Независимо друг от друга следователи и я пришли к одинаковым оценкам случившегося и внесли аналогичные предложения: вопрос закрыть, не доводя дело до суда. Мой анализ особенностей поведения юноши, выполненный на базе официально доступных материалов, мотивов его опрометчивого поступка мог бы быть — при желании держаться фактов — принят за показатель достоверности комитетского доклада. Но генеральный гнался не за истиной. Он преследовал свою цель и нуждался в призраках.
Как на духу скажу и сегодня: со следователями Комитета госбезопасности у меня контактов не было. Естественно, с их выводами и предложениями я не был знаком. Не знаю поныне, какие модели передачи М. Руста западногерманской стороне взвешивались в КГБ. Я высказывался за то, чтобы сдать М. Руста вместе со следственными материалами на поруки властям ФРГ, имея в виду, что последние сами разберутся, привлекать ли героя и его наставников к ответственности. Если этот вариант почему-либо вызывал сомнения, мог быть избран и такой путь: с учетом лабильности юноши, в чем-то свойственной возрасту, я предлагал передать решение его судьбы медикам (советским и западногерманским или только западногерманским) и тем избежать возможного трудновосполнимого ущерба его здоровью в случае открытия судебного процесса и отбывания наказания.
Во время работы над этой книгой я получил от Маттиаса Руста письмо и эссе «Мысли, касающиеся моего ареста». Процитирую с разрешения моего корреспондента несколько наиболее значительных положений.
«Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.
Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было узнать...
Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуацию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступались к делу без предвзятости...
Я даже во сне не мог себе представить, что советские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму», — пишет М. Руст. И продолжает:
«Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторжением.
Все оставляло почти нереалистическое впечатление, как совершавшееся, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток —
Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по крайней мере, холодней».
Понадобилось три недели, отмечает М. Руст, чтобы КГБ поверил в мирные мотивы действий пилота. 24 июня 1987 года следователи известили М. Руста о том, что в его «показаниях не обнаружено противоречий» и отпали «основания предполагать, что полет был совершен с провокационными намерениями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики». Начальник следственного изолятора сказал вечером того же дня Русту, что видит в нем «друга СССР».
«Вывод: следственные работники КГБ с самого начала были дружественно настроены ко мне, они не сделали ничего, что в тех условиях могло обернуться мне во вред; совсем наоборот, они постоянно прилагали усилия к тому, чтобы поддержать меня, и искренне разделяли мое возмущение публикациями в прессе западноевропейских стран и прежде всего в Федеративной Республике, от которых волосы вставали дыбом».
«Я убежден, — заключает М. Руст, — что, если бы этим «чистым делом» не злоупотребили в политических целях, оно вполне могло бы послужить на пользу реформам в Советском Союзе»[19].
Мне, в сущности, нечего добавить к «Мыслям...» М. Руста. Если и когда мою записку М. Горбачеву выпустят на свободу, каждый любознательный сможет установить, сколь близким был ход рассуждений, а также итоговых оценок, у меня и следователей КГБ. Работники госбезопасности упустили поинтересоваться, чего от них ждет высшее начальство, каков заказ, и сочли правильным действовать по совести. Как-никак «социализм с человеческим лицом» был на дворе. Но им и заодно мне показали, что в политике человечность — это товар, а не принцип, не жизненная позиция.
