Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Глава 11. ПАКТ МОЛОТОВА-РИББЕНТРОПА
С утра 24 августа мировые информагентства стали передавать сенсационную новость из Москвы — Советский Союз и Германия подписали пакт о нейтралитете. Первоначально эти сообщения больше напоминали слухи, и лишь ближе к вечеру новость получила официальные подтверждения.
К первым слухам из Москвы с недоверием отнеслись не только в столицах третьих держав. В Москве и Берлине многие люди также отказывались верить в достоверность случившегося. Все напоминало какой-то чудовищный фарс. На протяжении почти всех 30-х годов большевистская Россия и нацистская Германия люто ненавидели друг друга. Нельзя было придумать худшего обвинения для советского человека, чем обвинение в шпионской деятельности в пользу фашистской Германии. «Врагов народа» с таким клеймом ожидали всеобщее презрение и неминуемый расстрел. В СССР было сравнительно мало английских, французских, американских или итальянских «шпионов». Зато якобы «шпионивших» в пользу гитлеровской Германии было в избытке, особенно в высших эшелонах власти. Германия без всяких оговорок была для Советского Союза врагом номер один, и обвинение в «шпионаже» в ее пользу само по себе доказывало обывателям, как низко пал обвиняемый. В советских кинотеатрах с успехом демонстрировались фильмы, где неизменными противниками Красной армии были немецкие фашисты или японские милитаристы. И вот теперь СССР заключал пакт о ненападении со своим злейшим врагом, несмотря на то что сталинская пропаганда годами твердила: Гитлеру нельзя верить. Хорошо еще Сталин догадался собственноручно вычеркнуть из проекта соглашения, предложенного Риббентропом, слова о советско-германской дружбе 1. Но и без них договор с Германией полностью обескуражил советских граждан. Будущий переводчик Сталина В. М. Бережков позднее вспоминал, что «крутой поворот от крайней враждебности к сотрудничеству никак не укладывался в нашем сознании, впитавшем многолетнюю антифашистскую риторику» 2. Молотову и Ворошилову пришлось специально разъяснять советскому народу суть совершенного СССР политического маневра. Впрочем, все это выглядело неубедительно. Да что там простые советские люди, с изумлением наблюдавшие за предпринятым руководством страны кульбитом! Куда более искушенный в политических и дипломатических хитросплетениях посол Майский, узнавший о пакте 24 августа, тоже был в недоумении. «Наша политика явно делает какой-то крутой поворот, смысл и последствия которого мне пока еще не вполне ясны, — записал он в дневнике. — Надо подождать дальнейших сведений из Москвы» 3.
С такими же трудностями столкнулось и немецкое руководство. Еще 11 августа Геббельс доверительно сообщил редакторам немецких газет: «Шанс на то, что Россию можно будет удержать от участия в политике окружения Германии... настолько невелик, что его можно больше не принимать во внимание» 4. И вдруг — пакт о нейтралитете! Для большинства германских дипломатов его подписание стало полной неожиданностью. Вайцзеккер вынужден был разослать по немецким миссиям и посольствам специальное циркулярное письмо, в котором разъяснялось, что соглашение с Советским Союзом не затрагивает базовых принципов германской внешней политики, по-прежнему ориентирующейся на борьбу с мировым коммунизмом. «Российский большевизм, — писал статс-секретарь Auswartiges Amt, — претерпел решающие структурные изменения при Сталине. Вместо идеи мировой революции появилась приверженность идее русского национализма и концепция консолидации Советского государства на его нынешней национальной, территориальной и социальной основе. В этой связи привлекает внимание исключение евреев с руководящих позиций в Советском Союзе (падение Литвинова в начале мая). Борьба с коммунизмом внутри Германии, безусловно, сохранится. Противодействие любому проникновению коммунизма в Германию извне будет вестись с прежней жесткостью. Все это было доведено до сведения Советского Союза во время переговоров, и он согласился с этим» 5. Германскому внешнеполитическому ведомству, конечно же, трудно было объяснить произошедшее своим представительствам за рубежом.
Надо сказать, что известие о соглашении с Советским Союзом хоть и вызвало у немцев недоумение, в целом в Германии было встречено положительно. Многие немцы наивно полагали, что это — шаг в сторону мира. И лишь хорошо знавшие Гитлера люди понимали, что соглашение было скорее шагом в обратном направлении. Переводчик Гитлера Пауль Шмидт, которого Риббентроп зачем-то прихватил с собой в Москву (Шмидт не знал русского языка, а в германском посольстве были свои высококвалифицированные переводчики), вспоминал позднее, как в Кёнигсберге, где немецкая делегация остановилась на ночь по пути в Россию, рядовые члены делегации, даже не зная толком целей поездки, поднимали тосты за последние дни мира 6.
В Лондоне не сразу поверили в случившееся, хотя разговоры о том, что такое может произойти, ходили в английской столице уже несколько недель. Но все слухи о возможном германо-советском сближении воспринимались англичанами как попытки Москвы оказать на них давление, заставить пойти на уступки в трехсторонних переговорах. Руководство страны пребывало в безмятежном настроении. Чемберлен уехал проводить летний отпуск в Горной Шотландии, где предавался любимому увлечению — ловил рыбу в местных речках. 19 августа он с гордостью сообщил сестре, что накануне поймал трех лососей, но с сожалением добавил, что дела призывают его прервать отпуск раньше срока и вернуться в Лондон 7. В Форин Офис пытались отследить ситуацию вокруг Данцига, в котором возобновились стычки между немцами и поляками. Это было чревато новым обострением отношений между Германией и Польшей, но в Лондоне странным образом успокаивали себя сообщениями о том, что германские железные дороги не смогут организовать одновременно переброску войск на восток и участников традиционного сентябрьского ралли нацистской партии — на запад, в Нюрнберг. Поговаривали, будто Гитлер отдавал предпочтение ежегодному собранию нацистов. Кадоган, как от назойливой мухи, отмахивался от Ванситарта, пытавшегося 18 августа убедить своего недальновидного преемника в том, что, по имеющейся информации, Гитлер наметил нападение на Польшу в период между 25 и 28 августа 8.19 августа Кадоган все же сообщил об этой информации Галифаксу, только что вернувшемуся из Йоркшира, где он проводил свой отпуск, но оба руководителя Форин Офис сначала решили не дергать лишний раз ловившего рыбу премьер-министра. Затем, немного поразмыслив, Галифакс все-таки попросил Чемберлена вернуться в Лондон. Правда, его просьба была совсем не настойчивой. 19 августа глава Форин Офис сообщил Чемберлену, что ралли нацистов, возможно, будет носить на этот раз символический характер, а железные дороги будут полностью задействованы для переброски войск на восток 9. Информация, судя по всему, поступала в Лондон из Италии, где Муссолини, Чиано и посол в Берлине Аттолико делали все возможное, чтобы отговорить Гитлера от агрессии против Польши.
В любом случае если накануне 23 августа англичане и были чем-то серьезно озабочены, то никак не возможностью заключения советско-германского пакта. До них, конечно, доходили слухи, что Гитлер был бы не прочь нормализовать отношения со Сталиным. Однако никакой информации из Москвы, подтверждающей ответное желание советского вождя, в Лондоне не получали. В Форин Офис считали более вероятным сценарием возможное решение советского руководства пойти по пути самоизоляции 10. Пакт между СССР и Германией стал для англичан полной неожиданностью. «Предательством» со стороны России назвал его по горячим следам Чемберлен 11. В Форин Офис в эти дни царила атмосфера растерянности. Показателен разговор, состоявшийся 23 августа (когда появилась первая информация о готовящемся пакте) между Галифаксом и Кадоганом. «Вы считаете, это означает войну?» — спросил министр своего постоянного заместителя. «Да, — ответил Кадоган, — я так считаю, но надеюсь, что это не так» 12. Вообще, Кадогана, судя по его дневниковым записям, больше волновало в тот момент, что Ванситарт окажется прозорливее, чем он сам.
