Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Между тем внешне складывалось впечатление, что с отставкой наркома внешняя политика страны не изменилась. 6 мая Галифакс на всякий случай поинтересовался у Майского, остаются ли в силе предложения, сделанные отставным наркомом 17 апреля? «В Советском Союзе, — ответил полпред, имевший все основания опасаться за собственную судьбу, — в противоположность тому, что часто наблюдается на Западе, отдельные министры не ведут своей собственной политики. Каждый министр проводит общую политику в целом. Поэтому, хотя народный комиссар М.М. Литвинов ушел в отставку, внешнеполитический курс Советского Союза остается прежним. Стало быть, сделанные нами 17 апреля предложения сохраняют свою силу» 177. В Москве новый нарком Молотов был совершенно неопытен в международных делах. К тому же он вынужден был делить свое время между Совнаркомом и НКИД. Логично было предположить, что оперативное руководство наркоматом перейдет к опытному дипломату Потемкину, который в момент смены министра находился в Стамбуле, откуда проследовал с визитами в Бухарест и Варшаву. Потемкин, судя по всему, был в курсе грядущих перемен в руководстве министерства. Он был близок к Молотову, его периодически вызывали на совещания в Кремль к Сталину, в том числе и на те, где Литвинов подвергался резкой критике со стороны Молотова. В последнее время Потемкин считал для себя возможным устраивать выволочки Майскому и инструктировать Сурица, хотя в его компетенцию не входило непосредственное руководство этими послами (это была прерогатива министра). Возможно, Потемкин видел самого себя в роли преемника наркома. Или, по крайней мере, руководителем наркомата при формальном лидерстве неопытного Молотова. Но быстро выяснилось, что этого не будет.
Потемкину отводилась роль послушного исполнителя, а реальную политику, как и прежде, определял Сталин. Это стало понятно уже через несколько дней после отставки Литвинова. 10 мая, еще находясь в Варшаве, Потемкин попытался убедить Молотова в том, что компромисс с англичанами возможен, а разговор о неприемлемости односторонних гарантий СССР странам Восточной Европы на самом деле лишен смысла. «По существу, — объяснял Потемкин очевидную истину новому наркому, — английское предложение обязывает нас принять участие в борьбе с агрессором только после того, как Англия и Франция уже ввяжутся с ним в драку. Таким образом, действуя против агрессора одновременно с трех сторон, СССР, Англия, Франция на деле оказывают друг другу взаимную помощь. Предлагаемая Англией декларация СССР (об односторонних гарантиях странам Восточной Европы. — И. Т.), — продолжал Потемкин, — подкрепляет создающуюся общую систему гарантий против агрессии, представляемых Англией и Францией Румынии, Польше, Греции и даже Турции, морально подкрепляет слабейшие страны и может оказать содействие желательной для нас ориентации еще колеблющихся государств, как Болгария и Югославия, а также косвенно облегчить урегулирование болгаро-румынских разногласий. Фактически, — делал заключение заместитель наркома, — английские предложения обеспечивают нашу защиту Румынии и Польши, обходя в то же время стеснительное для этих государств формальное соглашение с нами и при том не возлагая на нас самих прямых обязательств помощи им обоим». Из этого следовал общий вывод, что при определенных условиях «можно было бы и согласиться» на английское предложение 178. То же самое Галифакс пытался объяснить в Лондоне Майскому. Английская «формула, — убеждал он полпреда, — фактически предоставляет Советскому правительству ответные гарантии совместных действий, поскольку декларация подразумевает выполнение (советских) обязательств в том гипотетическом случае, когда Великобритания и Франция уже будут вовлечены (в военные действия)» 179. Но после отставки Литвинова Майский уже не воспринимал чужие доводы. Он полностью «потерял» собственное мнение и способен был лишь озвучивать официальную позицию Кремля. Потемкин, единственный из высокопоставленных советских дипломатов, верно оценил подход англичан и не побоялся предложить такой шаг, на который не решался даже Литвинов.
Здесь надо сказать, что в начале мая 1939 года сложилась на редкость благоприятная обстановка для советско-английского сближения. Если бы Литвинов еще какое-то время оставался на своем посту, в Европе могла сложиться совсем другая ситуация. Галифакс по дипломатическим каналам получил заверения Польши и Румынии в том, что эти страны не будут возражать против достижения согласия Англии с Советским Союзом, при условии что их страны не будут прямо упомянуты в возможном соглашении 180. Глава Форин Офис, отвечая тем скептикам, которые опасались, что вслед за денонсацией германо-английского морского соглашения, последовавшего в конце апреля, Германия может решиться на другие направленные против Британии шаги, доверительно говорил тогда, что англо-советские отношения «зашли уже так далеко, что их дальнейшее улучшение не окажет на Гитлера дополнительного воздействия» 181. Однако все доводы Потемкина и рассуждения Галифакса имели смысл лишь в том случае, если бы Сталин и Молотов действительно хотели договориться с Англией и Францией. Но если в Кремле к этому времени всерьез решили добиваться согласия с Германией, то любая логика дальнейшего сближения с Западом уже не имела значения.
Молотов «не услышал» своего заместителя. В заявлении по поводу английского предложения, переданного Молотовым послу Сидсу 14 мая, по-прежнему утверждалось, что «отсутствие гарантий СССР со стороны Англии и Франции в случае прямого нападения агрессоров, с одной стороны, и неприкрытость северо-западных границ СССР, с другой стороны, могут послужить провоцирующим моментом для направления агрессии в сторону Советского Союза» 182. Ситуация на советско-англо-французских переговорах заходила в тупик. И надежд на выход из него с приходом Молотова к руководству НКИД становилось все меньше. Молотов не был дипломатом. Он не способен был вести переговоры, не мог и не пытался понять аргументы другой стороны и нащупать компромисс. Молотов просто доводил до сведения тех, с кем беседовал, позицию советского руководства и ждал ответной реакции. Если она не совпадала с тем, что Молотов хотел услышать, переговоры прерывались, и нарком отправлялся в Кремль получать инструкции от Сталина, у которого, как вспоминал Вячеслав Михайлович, «все было в кулаке сжато». Вести какой-либо диалог с ним было очень трудно. Говорить он мог только по домашним заготовкам и никогда не импровизировал. «У нас централизованная дипломатия, — всегда гордился Молотов. — Послы никакой самостоятельности не имели. И не могли иметь, потому что сложная обстановка, какую-нибудь инициативу проявить послам было невозможно» 183. Такие же правила, особенно на первых порах, Молотов распространил и на себя. К тому же он не говорил на иностранных языках и абсолютно не представлял себе западного менталитета. Это был классический тип советского бюрократа-тугодума, крайне недоверчивого и всегда опасавшегося, как бы его не «надули». «Не помню, чтобы мы были обмануты иностранной дипломатией когда-нибудь», — с гордостью вспоминал Вячеслав Михайлович 184. В этих словах — весь Молотов. Он был искренне убежден, что все кругом хотят «надуть» его, и его главная задача — не допустить этого. Первую короткую встречу с Молотовым Сидс запомнил как «самые неприятные десять минут» в своей дипломатической практике 185. Молотов «совершенно не разбирается в международных делах, — сообщил посол в Форин Офис после нескольких встреч с новым наркомом. — Для него совершенно чужд сам смысл переговоров, как нечто отличающегося от навязывания воли его партийного руководителя». Перед послом сидел министр с непроницаемым лицом и «изворотливостью недоверчивого крестьянина» 186.
Во второй половине мая англичане поняли, что рассчитывать на какие-то подвижки с советской стороны им вряд ли приходится. Все их разговоры с Молотовым проходили в атмосфере растущего взаимного недоверия. Не успев начаться, «оттепель» в двусторонних отношениях быстро закончилась. «У меня выдалась очень напряженная неделя переговоров с русскими, — сообщил Чемберлен сестре Иде 21 мая. — Хотел бы я понять, с какого рода людьми мы имеем дело. Конечно, они могут быть простыми прямодушными людьми, но меня не покидает подозрение, что они хотят видеть, как “капиталистические” страны рвут друг друга на части, а сами они остаются в стороне. Все говорит о том, что на следующей неделе мы должны будем принять судьбоносное решение, заключать с ними союз или прерывать переговоры. Те, кто выступает за первый вариант, утверждают, что, если мы не договоримся, Россия и Германия придут к согласию, что само по себе дурно свидетельствует о надежности России. Некоторые члены кабинета, которые еще недавно выступали против соглашения, придерживаются теперь противоположных взглядов» 187. Среди министров действительно наблюдался разброс во мнениях. Некоторые из них пытались просчитать возможные последствия трехстороннего союза. Члены кабинета опасались реакции держав Оси и Антикоминтерновского пакта, причем не только Японии, но и франкистской Испании 188, которая могла создать неудобства для английского судоходства в Гибралтарском проливе. С другой стороны, к соглашению с СССР англичан подталкивали французы. Даладье опасался, что Гитлер может совершить нападение на Польшу до того, как трехстороннее соглашение будет подписано. По имевшейся у французов информации, генералы Кейтель и фон Браухич будто бы заявили Гитлеру, что Германия в состоянии разбить Англию с Францией, но будет разбита сама, если к ним присоединится Россия 189. После долгих обсуждений и колебаний Англия решила принять советскую формулу и согласилась в конце мая пойти на заключение трехстороннего договора.
