Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Таким образом, в середине апреля на столах у переговорщиков в Москве, Лондоне и Париже лежали два совершенно различных предложения. И оба были непроходными с точки зрения партнеров по переговорам. Английское предложение предполагало односторонние советские гарантии, в которых Советский Союз усматривал неравноправие и ущерб своей безопасности. С другой стороны, предлагавшийся СССР военный союз с Англией и Францией был нереализуем без одобрения его странами Восточной Европы, не желавшими допускать Красную армию на свою территорию. Он мог привести к тому, что страны Запада начали бы военные действия, а Советский Союз вел бы консультации с очередными жертвами германской агрессии. Галифакс к тому же считал, что трехсторонний договор, предлагавшийся Советским Союзом, сделает войну с Германией неминуемой 165. Но главной причиной, по которой оба проекта представляли собой утопии, было полное отсутствие доверия между СССР и странами Запада. Поль Рейно, бывший в ту пору министром финансов в правительстве Даладье, вспоминал, что англо-франко-советские переговоры «проходили в атмосфере такого недоверия», что временами доходили до взаимного «озлобления» 166. По меткому определению Алана Буллока, в этих переговорах «состязались английское нежелание и советская подозрительность» 167.
Ближе всех к согласию стояли французы. После серии встреч с советским полпредом Сурицем министр иностранных дел Жорж Бонне готов был принять предложение Литвинова по всем пунктам, кроме гарантий странам Балтии 168. В Лондоне же, напротив, кабинет министров в целом практически единодушно высказывался против советского проекта. Хотя сомнения в пользу союза с СССР сохранялись у Стэнли (министр торговли) и Хора (министр внутренних дел). Кроме них лишь Инскип (министр по делам доминионов) и Малколм Макдональд (министр по делам колоний) высказывались за более тесные отношения с Советским Союзом. Первый полагал, что Москва может помочь Лондону в решении дальневосточных вопросов, а второй считал, что в случае войны было бы лучше иметь СССР союзником, чем видеть его нейтральным, а то и в стане врагов 169. Форин Офис, несмотря на наличие различных оттенков во мнениях британских дипломатов, в целом был настроен скептически. Проблема, заключил Кадоган, состоит в том, как «сбалансировать преимущества письменных обязательств с Россией и неудобства, вызываемые открытой привязкой себя к ней» 170. Англичан смущало еще и то, что французы очень быстро поддержали предложения Литвинова и начали оказывать давление на Лондон. Кроме того, после возвращения из Москвы повышенную активность начал проявлять Майский. Получив в Кремле нагоняй от Сталина, полпред стал настаивать, чтобы англичане быстрее приняли план Литвинова. Майский чувствовал, что тучи над наркомом, а, следовательно, и над ним самим, сгущаются, и только быстрое согласие англичан может выправить ситуацию. Но британцы никуда спешить не собирались. Наоборот, Чемберлен продолжал тянуть время в надежде на призрачный шанс решить проблемы безопасности Восточной Европы, не прибегая к войне.
В Москве тем временем также продолжались интенсивные обсуждения складывающейся ситуации. Так активно, как в конце апреля 1939 года, вопросы международного положения и внешней политики не обсуждались даже в период Судетского кризиса. Сталин постоянно совещался с Молотовым, Ворошиловым и другими членами комиссии политбюро ЦК ВКП(б) по внешней политике, куда в ту пору входили также Микоян, Каганович и новый глава НКВД Берия. В Москву были вызваны полпреды Майский, Мерекалов и Штейн (последний, оставаясь послом в Италии, уже несколько месяцев вел в Хельсинки переговоры о предоставлении СССР территории для создания военных баз). В Кремль несколько раз вызывались Литвинов и его главный противник в наркомате Потемкин. Отсутствовал лишь Суриц, который последние месяцы много болел, но успевал успешно вести переговоры с французами в Париже. Отсутствие Сурица, кстати, говорило о том, что к Франции после Мюнхена в Москве относились как к не совсем самостоятельной единице, строившей свою политику с большой оглядкой на Англию. «Вся беда в том, — рассказывал в те дни Суриц заглянувшему в Париж Майскому, — что Франция не имеет в наши дни самостоятельной внешней политики, все зависит от Лондона. Франция наших дней — это великая держава второго ранга, считающаяся великой державой больше по традиции... В англо-французском блоке они рассматривают себя как державу № 2 и не возмущаются» 171.
Обсуждения в Кремле проходили очень бурно. «Атмосфера была чрезвычайно напряженной», — вспоминал Майский. Молотов то и дело нападал на Литвинова, обвиняя последнего в полном провале советской внешней политики. Делал он это порой в очень грубой форме. Литвинов огрызался в ответ. Сталин, попыхивая трубкой, молча наблюдал за перепалками соратника и наркома, изредка вмешиваясь в «дискуссию». Из его замечаний можно было сделать вывод, что в целом он согласен с Молотовым 172. Интересно, что в 1943 году появилась совсем другая интерпретация того, что происходило в кабинете у Сталина в конце апреля 1939 года. Ее предложил первый биограф Литвинова американец Артур Поп. По ней выходило, что нарком к моменту своей отставки окончательно понял, что сотрудничество с Западом не получится. Поэтому, дескать, он сам попросил отставки и «предложил своего друга, премьер-министра Молотова, в качестве преемника» 173. Откуда такая информация попала к американцу, неясно. Сам он лишь загадочно намекнул в предисловии к книге, что время раскрыть все свои источники еще не пришло. Не исключено, что эту информацию подкинул Попу сам герой его книги. Шла война, Литвинов был полпредом СССР в Америке, где пользовался большим уважением. Выяснять отношения было не ко времени и не к месту. Надо было всячески поддерживать официальную версию. Но то, как это было сделано, не могло не вызвать улыбки у любого, знавшего кремлевскую кухню. Американцы, конечно, не знали ее, и их вполне устроило объяснение, данное Попом.
Так или иначе, но время Литвинова быстро истекало. Трудно сказать, когда точно Сталин принял решение о его отставке. 3 мая Литвинов вызвал к себе в НКИД английского посла, чтобы узнать, как продвигается рассмотрение советского предложения в Лондоне. Сидс сообщил, что англичане еще не определились с ответом, поскольку правительство занято другими вопросами 174. «Англичане не спешат с ответом», — сразу же передал нарком Сталину 175. По-видимому, это окончательно решило участь Литвинова. Вождю надоело ждать. В тот же день был подготовлен указ о смещении Литвинова и назначении Молотова. Новость обрадовала прежде всего немцев. Гитлер будто бы позже сказал, что «смещение Литвинова стало решающим» 176. И дело даже не в национальности Литвинова, о чем иногда говорят, хотя, возможно, и это сыграло какую-то роль. Но точно не главную. В конце концов Жорж Бонне тоже не был арийцем, а Джона Саймона Гитлер всегда подозревал в этом, что никак не мешало фюреру и Риббентропу разговаривать и договариваться с ними. Просто оба диктатора, и Гитлер и Сталин, прекрасно понимали, что Литвинов, последовательный противник нацизма и сторонник коллективной безопасности, будет очевидной помехой на пути к согласию между нацистской Германией и Советской Россией.
Литвинова не стали репрессировать, хотя на Лубянке и готовилось против него дело. Отставной нарком был слишком известной и заметной в мире личностью, чтобы бесследно исчезнуть в сталинской мясорубке. Никто бы не поверил, что он мог быть шпионом, а лишние проблемы Сталину были не нужны. Вождь не собирался прерывать переговоры с Западом, и Литвинов мог еще понадобиться. Поэтому отставному наркому подыскали второстепенную должность, оставили депутатом Верховного Совета СССР и даже предоставили ему кабинет в здании НКИД. Он изредка появлялся на публике, хотя его имя практически перестали упоминать в советской печати. Литвинову отключили телефон спецсвязи, его перестали посещать многие из бывших «друзей», но ему сохранили жизнь. В общем, все это больше напоминало опалу, что в Советском Союзе означало жизнь в постоянном страхе за судьбы не только себя, но также родных и близких. Путь в бериевские застенки с тех пор всегда оставался для Максима Максимовича открытым.
