Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
В очередной раз оставленный за бортом большой политики Советский Союз ощущал себя сильно уязвленным как самой Мюнхенской конференцией, так и ее решениями. Мюнхен стал унизительным поражением советской дипломатии. Литвинов долго не мог прийти в себя. Он не понимал, куда двигаться дальше. Не знал этого и Сталин. Лорд Галифакс, пытаясь как-то оправдать неприглашение СССР в Мюнхен, успокаивал советского полпреда Майского тем, что «Германия и Италия не желали бы в нынешней ситуации присутствия Советского Союза на конференции», тогда как Англия «полностью сознает важность как можно более тесного сотрудничества с Советским правительством». Правда, тут же добавлял, что в основе советской позиции лежит такая философия, которая подразумевает необходимость войны с Германией каждые 15-20 лет, что неприемлемо для Европы 118. Литвинов никак не реагировал на подобные объяснения. Он понимал, что проиграл, и старался сохранять спокойствие и держаться с достоинством. Уезжавшему послу Франции Кулондру он грустно сказал в октябре 1938 года: «Теперь СССР, укрывшись за своими границами, остается лишь наблюдать за установлением господства Германии в Центральной и Юго-Восточной Европе. И если западные державы захотят, наконец, положить этому конец, им придется обратиться к нам. И тогда мы скажем свое слово» 119.
В октябре 1938 — марте 1939 года Литвинов был на удивление инертен. Вести дальнейшие разговоры в рамках Лиги Наций не было никакого смысла. Идея коллективной безопасности окончательно изжила себя. О чем говорить в новой ситуации с Англией и Францией, нарком не знал. Его впервые посетила мысль о том, что СССР мог бы попробовать договориться с Германией. Впоследствии Литвинов рассказывал своему американскому биографу, что попросил отставки именно для того, чтобы открыть дорогу для переговоров с Германией 120. Но в марте-апреле он еще не помышлял об этом. Литвинов держался до последнего. Даже окончательная ликвидация Чехословакии не вывела советского наркома из «спячки». Иностранные дипломаты не понимали, «почему Литвинов еще несколько месяцев назад вел активную внешнюю политику, а сейчас СССР держится пассивно» 121. В Лондоне Ванситарт пытался убедить Майского, что настало время перемен. Он обращал внимание советского полпреда на «редкое единодушие английской прессы, включая «Таймс», «Дейли мейл» и «Дейли экспресс», в оценке поведения Гитлера. «Сомнений быть не может, — рассуждал Ван, — в настроениях всех слоев, в том числе в настроениях консервативной партии, вплоть до ее наиболее чемберленовских групп, наступил поворотный момент. Политика “умиротворения” мертва, и возврата к ней не может быть». Майский, который и сам не мог не заметить этого, делал вид, что сомневается. «Я несколько раз и в различных формах высказывал скептическое отношение к серьезности происшедшей перемены, ссылаясь на опыт и прецеденты прошлого, — сообщал он 17 марта в Москву Литвинову, — однако Ванситарт упорно доказывал, что я не прав и что внешняя политика премьера потерпела полный крах. Теперь наступает новая эра, которую он, Ванситарт, давно предвидел и подготовлял, эра, когда должна восторжествовать его линия политики — линия на создание могущественного антигерманского блока» 122.
Молчание Литвинова отчасти было вызвано его осторожностью. Он не знал точно, как изменилась позиция Сталина. Было очевидно, что вождь воспринял Мюнхен как полный провал советской внешней политики и свое личное поражение. Литвинов почувствовал изменившееся отношение к нему Сталина еще до Мюнхена. До 1938 года Литвинова обычно вызывали в Кремль для докладов о внешней политике одного. Он редко удостаивался персональной аудиенции у вождя. Обычно наркома приглашали на встречу с комиссией политбюро по внешней политике, куда входили на постоянной основе пять человек — Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов. Случалось это, как правило, два-три раза в месяц. Изредка наркома сопровождал Потемкин или кто-нибудь из полпредов. В 1938 году Потемкина несколько раз вызывали уже одного. И он получал персональные инструкции от Сталина. Это говорило о том, что в Кремле опять поднимали голову «изоляционисты». Более того, в 1938 году на такие встречи пять раз вызывали временного поверенного в Берлине Г. А. Астахова (посол Мерекалов был скорее формальным руководителем полпредства). И трижды его приглашали одного 123. Это могло означать, что в Кремле не исключают достижения договоренности с Гитлером. Вероятность такого развития событий существовала и раньше. Недаром Молотов в интервью редактору французской Le Temps еще в марте 1936 года заявлял: «У определенной части советских людей выработалось крайне враждебное отношение к нынешним правителям Германии, связанное, прежде всего, с постоянно повторяющимися враждебными выпадами германских руководителей против Советского Союза. Однако основная масса (советских граждан), определяющая политику советского руководства, считает возможным улучшение отношений между Германией и Советским Союзом» 124. Тогда, правда, это могло восприниматься как намек французским властям на необходимость более тесного сотрудничества с СССР. Теперь же, в свете провала политики коллективной безопасности и бездействия франко-советского пакта, линия на сотрудничество с Германией вполне могла взять верх. Короче говоря, возможны были самые разные варианты. Все ожидали, что скажет товарищ Сталин.
И он, взяв для приличия долгую паузу, объяснил свое видение международного положения в выступлении на XVIII съезде ВКП(б), прошедшем в Москве 10-21 марта 1939 года. Констатировав отказ «большинства неагрессивных стран и, прежде всего, Англии и Франции от политики коллективной безопасности, от политики коллективного отпора агрессорам» и их переход «на позицию невмешательства, на позицию “нейтралитета”», вождь охарактеризовал такую политику «попустительством агрессии, развязыванию войны, — следовательно, превращению ее в мировую войну». Из этого утверждения последовал вывод о желании умиротворителей «спровоцировать конфликт (Советского Союза) с Германией без видимых на то оснований». В конце международной части своего выступления Сталин призвал «проводить и впредь политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами; соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками; и всемерно укреплять боевую мощь нашей Красной армии и Военно-Морского Красного флота» 125. Сталин, таким образом, ушел в середине марта от четкого ответа на вопрос о том, что делать дальше. Он вынужден был признать провал прежней политики и допускал теперь как вероятность отступления в собственную крепость, так и возможность продолжения попыток договориться с Западными демократиями. Но главное, он ясно дал понять, что договариваться можно и с Германией. Литвинова снова избрали в состав Центрального Комитета ВКП(б), а значит об опале говорить пока не приходилось. У наркома опять появился шанс. Но теперь речь уже не шла о коллективной безопасности. Литвинову надо было сделать все возможное, чтобы заключить антигитлеровский договор с Англией и Францией. Причем на условиях, предложенных Советским Союзом. И сделать это как можно быстрее, потому что Сталин мог склониться к соглашению с Германией, а Литвинову этого очень не хотелось.
Между тем в середине марта события приняли новый оборот. 17 марта Форин Офис разослал телеграммы в пять европейских столиц (Варшаву, Бухарест, Белград, Афины и Стамбул) с вопросом, что там предпримут в случае агрессии Германии против Румынии. Отовсюду пришел примерно один ответ: А что сделаете вы? Как следует поступить, англичане не знали. Кабинет Чемберлена заседал в эти дни практически непрерывно, но добиться единства министров оказалось не так просто. Многие из них считали, что английские интересы в Европе распространяются лишь на западную ее часть и Средиземноморье. Они не видели необходимости активно вмешиваться в события, происходившие в Восточной Европе 126. Министр по делам доминионов Томас Инскип, например, полагал, что Великобритании следует поощрять страны Восточной и Юго-Восточной Европы общими усилиями самим заняться вопросами собственной безопасности, но не брать на себя никаких обязательств. Его позиция была легко объяснима — британские доминионы совсем не желали втягиваться в европейский конфликт. Эту позицию разделял и министр обороны лорд Четфилд (его министерство координировало деятельность военного министерства, Адмиралтейства и министерства авиации). Первый лорд Адмиралтейства Джеймс Стэнхоуп также не видел необходимости в непосредственном участии Британии в делах Восточной Европы, но считал, что Англии следует поощрять восточноевропейские страны к созданию второго фронта собственными силами. Его поддерживали начальники штабов трех видов вооруженных сил Британии, опасавшиеся, что захват румынских нефтяных месторождений сведет на нет эффект от возможной морской блокады Германии 127. Начальники штабов вообще полагали, что Польша будет не в состоянии сдержать Германию. «Ситуация изменилась бы в нашу пользу, если Советский Союз был бы на нашей стороне, а Польша сохраняла бы нейтралитет», — считали они 128. Во многом схожей точки зрения придерживался военный министр Лесли Хор-Белиша, считавший, что Британии надо заключить военные союзы и с Польшей, и с СССР 129. Короче говоря, английский кабинет был далек от единства. Повторялась история двадцатипятилетней давности, когда в конце июля 1914 года расколотый кабинет либералов не давал Англии возможность принять быстрое решение о вступлении в мировую войну. Теперь с такой же проблемой столкнулись и британские консерваторы. О самой войне, правда, речь еще не шла, но Чемберлен уже весной был скован в своих действиях.
