Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
Литвинов с самого начала отнесся к новым шагам британского премьера довольно скептически. Он не верил в искренность намерений Чемберлена. «Чемберлен предпринимает шаги якобы для сближения с нами, — писал советский нарком 10 марта. — Он сделал несколько жестов в этом направлении, посетив лично наше полпредство в Лондоне и посылая к нам для переговоров товарища министра с соответственными чиновниками и экспертами. Делает он это в качестве уступки оппозиции и чтобы зажать ей рот, что особенно необходимо ему ввиду приближающихся парламентских выборов. Но это является, конечно, не единственной побудительной причиной. Чемберлен начинает убеждаться, насколько трудно даже ему сговориться с агрессорами, и у него возникает сомнение, удастся ли его план замирения и не будет ли Англия в конце концов поставлена перед необходимостью воевать. На этот случай он стремится обеспечить себе друзей и союзников, не отказываясь пока от своей основной внешнеполитической линии» 101. Полпред Майский традиционно был настроен более оптимистично, чем Литвинов, но в целом в том же ключе. «Сегодня Бивербрук говорил мне, — сообщил он в Москву 9 марта, — что на днях Чемберлен в разговоре с Черчиллем признал неудачу своей политики “умиротворения” в отношении Германии. Чемберлен будет продолжать попытки разными способами смягчить англо-германские противоречия, однако он потерял веру в возможность установления прочной дружбы с Берлином. Отсюда Бивербрук объясняет и сдвиг британского правительства в нашу сторону. Он склонен считать этот сдвиг длительным и серьезным, тем более что сдвиг находит большой отклик в массах» 102.
Первой инициативой Невилла стало ни с кем предварительно не согласованное предложение о совместной декларации Англии, Франции, СССР и Польши, в которой эти четыре государства заявили бы об общем противодействии дальнейшей гитлеровской агрессии. Его мысль двигалась в естественном и правильном направлении, но поляки отказались. Такой шаг шел вразрез с их политикой равной удаленности от Германии и СССР. Надо сказать, что Невилл быстро понял свой просчет. В конце марта он объяснял сестре Иде: Польша «должна искусно балансировать между Германией и Россией, чтобы у нее не возникло проблем ни с кем из них. Но если сейчас она присоединится к совместной с Россией и Западными демократиями декларации, нацеленной на обуздание германских амбиций, немцы скажут: “Ага! Теперь мы знаем, с кем вы. Если вы немедленно не отречетесь от ваших новых друзей, не передадите нам Данциг и не выполните другие унизительные условия, которые мы вам навяжем, мы подвергнем бомбардировке Варшаву и сровняем ее с землей за несколько часов”. И что толку (для поляков) будет осознавать, что позже Британия и Франция заставят немцев заплатить за свое поведение. Это все равно, что послать человека в логово ко львам, успокаивая его: “Не переживай, что они сожрут тебя, я заставлю их ответить за это”» 103.
Параллельно с советско-английскими шло развитие советско-французских отношений. Здесь была своя специфика. Франция понесла огромные потери в Первой мировой войне. Пропорционально к общей численности населения они оказались самыми большими среди всех великих держав. Огромными были разрушения и финансовые издержки Франции. Поэтому французы крайне болезненно восприняли то, как Россия вышла из войны. Брестский мир был расценен всеми слоями французского общества как акт величайшего предательства со стороны России. Отказ большевиков платить по царским долгам многократно усугубил сформировавшееся в стране крайне негативное общественное мнение. Франция активнее других Союзников участвовала в интервенции и до последней возможности стремилась продолжать ее. В течение еще нескольких лет французские политики не желали ничего слышать о восстановлении дипломатических отношений с Советской Россией. Понадобилось время, уход с политической сцены Клемансо, Пуанкаре и многих других представителей «старой гвардии», чтобы французы смирились с необратимостью произошедших перемен и медленно, с очевидным недоверием, стали восстанавливать рабочие отношения с большевиками. Ни о какой прежней дружбе и теплоте, конечно, не могло быть и речи. Надо сказать, что и со стороны России не наблюдалось настойчивых, целеустремленных попыток полностью нормализовать отношения с Францией. В Москве вообще не было франкофилов среди влиятельных политиков и дипломатов.
Однако, по мере роста германской угрозы, связанной с приходом нацистов к власти, настроения во Франции и СССР стали медленно меняться. Связано это было прежде всего с именем Барту. К середине 1930-х годов Луи Барту, адвокат, академик, историк, уже более сорока лет занимался политической деятельностью. За эти годы он успел побывать и премьер-министром, и министром иностранных дел Третьей республики. Когда в феврале 1934 года он во второй раз возглавил французское внешнеполитическое ведомство, ему шел уже семьдесят второй год. Всегда подтянутый, тщательно ухоженный и несколько старомодный Барту отличался острым умом, умением слушать своих собеседников и не щадить их самолюбие. Благодаря последнему качеству он нажил себе много недоброжелателей на Кэ д’Орсе. Но это полностью компенсировалось прекрасными взаимоотношениями, которые установились у нового министра с Алексисом Леже, генеральным секретарем МИДа, с 1932 года фактически контролировавшего французскую дипломатическую службу. Леже, кстати говоря, был не только дипломатом, но и прекрасным поэтом, публиковавшимся под литературным псевдонимом Сен-Жон Перс. В 1960 году он даже был удостоен Нобелевской премии по литературе.
Барту пришел на Кэ д’Орсе с твердой целью реанимировать идею «восточного Локарно», иначе говоря — создать систему безопасности на Востоке Европы. И встретил в Леже союзника. Оба хорошо понимали, что без России восточный пакт невозможен. Но, говорил Леже, «прежде чем согласиться на заключение франко-русского пакта, следует выдвинуть ряд условий: ограниченность действия пактов рамками Европы; вступление СССР в Лигу Наций; согласие Кремля на то, чтобы Франция ничего не делала иначе, как коллективно, и на то, чтобы франко-русский пакт мог существовать наряду с другими соглашениями, уже подписанными Францией; и, наконец, необходимо согласие русских на то, чтобы этот коллективный пакт оставался открытым для Германии, то есть чтобы он сделался настоящим новым Локарно, соответственно которому Франция будет гарантировать Россию против Германии и равным образом — Германию против России. И таким образом, — делал вывод Леже, — русские будут приобщены к европейским концепциям». Блестящая мысль, соглашался с ним Барту, «ибо, если нам удастся добиться присоединения к нему России, мы еще сможем стабилизировать положение в Европе. Гитлер либо окажется окруженным, либо будет вынужден принять участие в нашей системе коллективной безопасности» 104. Зная планы Гитлера и последующие события, можно, конечно, утверждать, что замыслы Барту и Леже были обречены на неуспех, но в 1934 году намерения у французов были самые серьезные, и они вполне соответствовали тем задачам, которые ставил перед собой Литвинов. Был, правда, один очень важный нюанс, который часто ускользает от внимания историков. Барту желал создать «восточное Локарно» с привлечением Германии, тогда как Литвинов рассматривал франко-российские договоренности частью системы коллективной безопасности в Восточной Европе, направленной как раз против Германии. В январе 1936 года советский нарком так и объяснял Идену, что участие восточноевропейцев в многосторонней системе безопасности будет призвано оказывать сдерживающее влияние на Германию. «Литвинов выступает за политику окружения Германии просто и ясно», — заметил в этой связи помощник Ванситарта Орме Сарджент 105.
Справедливости ради надо сказать, что первые планы заключения двухстороннего пакта безопасности между Советским Союзом и Францией появились еще при предшественнике Барту. Леже начал обсуждать их с советским послом Потемкиным, когда Кэ д’Орсе возглавлял Поль-Бонкур. Но Советский Союз не был тогда членом Лиги Наций, и Потемкин предлагал секретное соглашение вне рамок Лиги. Предложение, которое Леже назвал «самым циничным изо всех», тщательно скрывалось от посторонних глаз, и во Франции о нем знали лишь двое — Поль-Бонкур и Леже 106. Не исключено, что об этом проекте не знал даже Литвинов, и Сталин продвигал его по другим своим каналам. Потемкин не счел нужным даже упомянуть о своем предложении в Истории дипломатии, которую он редактировал, и мир узнал о нем из воспоминаний Поль-Бонкура. Естественно, оно было неприемлемо для Франции, поскольку подразумевалось, что Англия узнает о подписанном соглашении постфактум. Французы, однако, не прервали переговоры, ухватившись за советское предложение как за отправную точку. Леже надеялся, что в дальнейшем оно сможет перерасти в полноценный проект «восточного Локарно» и договор останется открытым в той или иной форме для Германии, Польши, Чехословакии и стран Балтии. Французам, правда, необходимо было еще убедить в реалистичности и правильности своего подхода англичан, но Барту и Леже удалось сделать это во время визита в Лондон в июле 1934 года. Тем более что от англичан ничего не требовалось. Даже гарантий.
