Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич
После переговоров Гитлера и Риббентропа с Беком в Берхтесгадене и Мюнхене немцы стали готовиться к ответному визиту Риббентропа в Варшаву, который был намечен на 26 января. Они еще надеялись, что нацистскому министру все-таки удастся достичь принципиального урегулирования германо-польских отношений, но на всякий случай готовились действовать самостоятельно. Гауляйтер Данцига Альберт Форстер был вызван в Берлин, где с ним согласовали план дальнейшей нацификации вольного города. Предусматривались такие шаги, как официальное одобрение нацистского приветствия, принятие флага со свастикой и формирование подразделения СС в Данциге 160. Риббентроп объяснил Форстеру, что спешить с этими шагами до окончания переговоров в Варшаве не надо. Пока существовала вероятность достижения общего урегулирования данцигской проблемы, считали в Берлине, не стоило напрягать двусторонние отношения дополнительными вопросами.
26 января 1939 года Риббентроп прибыл в Варшаву. Вокзал и весь центр польской столицы были украшены в знак приветствия многочисленными флагами со свастикой. Риббентроп приехал вместе с супругой, и на вокзале ее с большим букетом цветов встречала жена Бека 161. Это должно было подчеркнуть особую доверительность германо-польских отношений. В страны, с которыми у Третьего рейха таких отношений не было, Риббентроп ездил один. На следующий день прошли переговоры. Обсуждались три вопроса — Данцига, отношения Польши с Советским Союзом и положение немецкого меньшинства. Основное внимание, естественно, было уделено первым двум. Собственно говоря, ничего нового Бек не услышал. Риббентроп повторил германские требования — вхождение Данцига в состав Рейха и строительство в коридоре экстерриториальных дорог, соединяющих основную территорию Германии с Восточной Пруссией, в обмен на новые гарантии германо-польской границы. «Передача по Версальскому договору столь важной части германской территории Польше (немцы предпочитали не вспоминать Лигу Наций. — И. Т) до сих пор воспринимается всеми немцами как величайшая несправедливость, которая была возможна лишь в условиях крайнего ослабления Германии, — заявил Риббентроп Беку. — Если спросить сто французов или англичан, то девяносто девять из них без колебаний согласятся с тем, что возвращение Данцига и, по крайней мере, коридора, являются естественными требованиями Германии» 162. Бек, согласно его собственному отчету об этой беседе, «категорически отверг» немецкие требования 163, хотя в записи Риббентропа говорится, что польский министр обещал подумать. Впрочем, Риббентроп часто пользовался таким приемом — не желая письменно признавать своих переговорных неудач, он сознательно составлял обтекаемые отчеты.
Второй из обсуждавшихся вопросов был гораздо интереснее. Если верить записи Риббентропа, то Бек говорил о том, что Польша надеется на развал СССР и открыто признался в «устремлениях, направленных на Советскую Украину и выход к Черному морю». На самом деле это достаточно странный пассаж в записи Риббентропа. Не то чтобы мечты определенной части поляков о «Великой Польше от Балтийского до Черного морей» составляли для кого-нибудь секрет. Пилсудский, например, любил повторять в узком кругу, что «Польша станет великой державой или она исчезнет» 164. Однако публично такие мысли польские государственные деятели предпочитали не высказывать. Тем более они и сами не знали, как это сделать. Трудно поверить, чтобы осторожный Бек вдруг стал откровенничать перед Риббентропом на эту тему. Во время встречи Риббентроп сам говорил о выгодах, которые Польша может получить в случае присоединения к Антикоминтерновскому пакту, но успеха его приглашение не имело. Более того, Бек дал понять своему гостю, что Польша будет соблюдать баланс в отношениях с Россией и Германией. Возможно, Риббентроп хотел «прикрыть» свое очередное, не встретившее заинтересованности собеседника предложение такими «откровениями» Бека, тем более что германский министр приписал польскому еще и слова о том, что в случае внутренних проблем Советский Союз «может сам собрать все силы и ударить первым» 165. По крайней мере, такое объяснение вполне соответствовало бы дипломатическому «стилю» Риббентропа.
Переговоры в Варшаве закончились безрезультатно. После этого в Берлине задумались над тем, как решить проблему Данцига и коридора другими способами. Однако ближайшими намеченными целями Германии уже были Чехословакия и Мемель. Гитлер считал, что ликвидация Чехословакии для него важнее, а присоединение Мемеля не должно вызвать никаких проблем. Данцигу пришлось «встать в очередь». На какое-то время о нем, казалось, забыли. Но это было, конечно же, не так. Бек стал думать, как ему исправить возникший «дисбаланс» в своей внешней политике, а Гитлер — готовить силовое решение проблемы Данцига и коридора. Возможность маневра у Бека была сильно ограничена. Действительно, что можно было предпринять в случае возникновения реальной угрозы со стороны Германии, не теряя при этом своей независимости и полной самостоятельности? Улучшить отношения с Советским Союзом? Но как добиться этого, чтобы не быть задушенным в объятиях «русского медведя» и не допустить проникновения большевизма в Польшу? Как образно объяснил польскую дилемму лорд Галифакс, «вряд ли можно было ожидать, что умный польский кролик согласится на помощь зверя в десять раз большего, чем он, и обладавшего повадками удава» 166. Робкие попытки Бека добиться улучшения польско-советских отношений через развитие торговли не могли принести ощутимых результатов. Двум странам, по большому счету, просто нечего было предложить друг другу. Многие двухсторонние вопросы (попытки наладить регулярное воздушное сообщение между Москвой и Варшавой, освобождение поляков, арестованных НКВД, передача Польше некоторых архивных документов досоветского периода, поставки польской сельхозпродукции на советский рынок и т. д.) не решались и просто вязли в бюрократических согласованиях.
Единственное, что могло объединить Польшу и Советский Союз в то время, — это понимание общей опасности, исходившей от нацистской Германии. Впоследствии Бека часто упрекали в том, что он сознательно игнорировал возможность военно-политического сближения с СССР для организации противовеса Гитлеру на Востоке. Но это противоречило бы самой сути польской политики равноудаленности и соблюдения баланса в отношениях с Москвой и Берлином. «Польское правительство неоднократно заявляло, — объяснял посол Вацлав Гжибовский заместителю советского наркома В. П. Потемкину, — что, находясь между СССР и Германией и стараясь в этом положении поддерживать известное политическое равновесие, оно не может примкнуть ни к одной акции, в которой одно из упомянутых государств выступало бы против другого... Дальнейшая позиция Польши будет зависеть от Гитлера. Если его отношения к Польше примут явно агрессивный характер, колебаниям польского правительства будет положен конец, и оно силою вещей вынуждено будет, при помощи великих держав, отстаивать независимость своего государства» 167.
Трудности Бека, казалось, хорошо понимали в Лондоне. В конце марта Чемберлен предложил четырем государствами выступить с совместной декларацией, предупреждавшей Гитлера об опасности дальнейшего продвижения Германии на Восток. Англия, Франция, Россия и Польша должны были, по замыслу британского премьера, заявить, что в случае проявления новых агрессивных намерений со стороны Гитлера четыре государства совместно выступят против Германии. Британский премьер надеялся, что такой шаг может заставить Гитлера задуматься, но из этого замысла ничего не получилось. Польша вполне ожидаемо отказалась подписывать документ. «Я хорошо понимаю, почему, — объяснил Чемберлен сестре Иде. — До сих пор поляки искусно балансировали между Германией и Россией, стараясь не нажить себе неприятностей ни с одной из них. Но если сейчас они присоединятся к совместной с Россией и Западными демократиями декларации, направленной на сдерживание германских амбиций, немцы скажут: “Ага! Теперь мы знаем, на чьей вы стороне, и если вы не отречетесь от своих новых друзей, не согласитесь на передачу Данцига и не примете других наших унизительных условий, мы разбомбим Варшаву”» 168. К сожалению, до подписания Советско-германского пакта о ненападении польское правительство так и не поняло, что момент для того, чтобы оставить свои колебания, давно наступил. А потом стало уже слишком поздно.
