Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения
Конечно, я понимаю, что выражения вроде «человеческое вещество» могут шокировать. Ведь это, как мы знаем, никакое не «вещество», а неповторимые личности, индивидуальности, с мечтами, надеждами, любовью, верой, с теплыми сердцами, со страстями и слабостями, порой с трезвым разумом и добрыми чувствами. Но никакая любовь к этим существам, к самим себе, к самому себе, никакое уважение к человеческой личности не должны мешать нам видеть только то, что действительно имеет место — это необходимо ради нас самих.
Существует и третий факт действительной истории: род человеческий неустанно и непрерывно увеличивает сумму зафиксированной информации, пополняет свою коллективную память знаниями об окружающем мире, о самом себе, творит ту особую реальность, которую мы называем искусством, предается грезам, дает волю воображению…
Этими тремя фактами и исчерпывается все, что мы можем в истории признать действительным… Остальное мы не можем измерить, не можем в нем подметить несомненно направленное изменение — во всяком случае, в глобальном масштабе.
Сходная задача — найти в истории некоторые независимые от места и времени элементы, обнаружить характерное именно для человечества — стояла и перед Арнольдом Тойнби. В уже цитированной выше книге «Изменение и привычка» (глава так и называется — «Постоянные слагаемые человеческой истории») он перечисляет те духовные черты людей, которые он считает постоянными и характерными только для человека: сознание, включая и самосознание; свобода воли, выбора — неважно, подлинная ли это свобода или кажущаяся; способность различать добро и зло («…каждый выбор, который делает человеческое существо, в какой-то, пусть сколь угодно слабой степени, есть выбор между жизнью и добром, с одной стороны, и смертью и злом — с другой») — Тойнби считает очень важным, что в основе любого этического кодекса при относительности его установок лежит абсолютная вера в то, что добро и зло можно и нужно различать; религия, то есть вера в некую высшую силу, которая управляет человеком. Эти четыре постоянные свойства людей направлены на неизменность и непрерывность способов человеческого существования всегда и везде, но есть и такие слагаемые, которые ведут к изменениям. Среди последних Тойнби отмечает, прежде всего, любопытство, влекущее человека к новым наблюдениям и открытиям; потребности делиться достигнутым служит язык, а передача сведений о достигнутом и узнанном ведет к обучению новых поколений старыми; в процессе этого обучения передаются социальные и культурные традиции, причем для общества относительно большую важность имеет благоприобретенное, а не природное.
Нетрудно заметить, что самый известный историк нашего времени относит к постоянным слагаемым человеческой природы только то, что не поддается никакому измерению. Как, действительно, измерить сознание? свободу воли? любопытство?
Но невозможность измерить эти постоянные величины — полбеды. Беда в том, что неясно, к кому они относятся — к человеку или обществу? Нам известны, например, не только верующие, но и атеисты; известны общества, которые не верят в высшую силу, а поклоняются вполне земным суевериям; известны люди, не проявляющие никакого любопытства к устройству мира, и общества, не ищущие открытий. Тойнби смешивает человека с совокупностью людей, часть — с целым, отдельную клеточку — со всем организмом. Свойства отдельных людей принимаются за свойства целого. Но среди индивидуумов можно найти практически любые характеры, любые типы поведения. На основе анализа каких личностей можно делать выводы об обществе? Флегматиков или истериков? умных или глупых? честолюбивых или стремящихся к безвестности? опирающихся на доводы рассудка или живущих порывами сердца? протестантов или индуистов? Увы, мы не найдем ни одной черты в характере человека, которой нельзя было бы тотчас найти и противопоставить черту противоположную. Природа словно бы позаботилась, чтобы клеточки человеческого общества находились в постоянном столкновении друг с другом, не знали бы покоя, не могли бы примириться, достигнуть единства действий. Если же такое примирение и единство действий достигается группами клеточек (в формах семьи, общины, племени, нации, государства, религии и т. д.), то эти группы вступают в столкновение и несогласия с другими группами, да и внутри них начинаются центробежные процессы, так что никакой стабильности этим группам достичь не удается.
Постоянные единицы человеческой истории, которые выделяет Тойнби, нисколько не помогают нам понять направление движения человеческой массы, не помогают предсказать будущее.
В нашей стране попытку найти в человеческой истории некоторый порядок и хоть какую-то последовательность предпринял Николай Иосифович Конрад. Он был одним из немногих более или менее благополучно уцелевших русских востоковедов (1938–1941 годы провел в концлагерях и тюрьмах, но попал в узенькую полоску предвоенной «реабилитации» и выжил) — одним из тех замечательных востоковедов, плеяда которых перед революцией озарила нашу науку и конкретными исследованиями, и усиленными поисками (в русле русского традиционного искания) ответов на общие вопросы — о смысле истории и жизни. Тяжелые жернова репрессий, террора, травли и проработок неутомимо старались перемолоть эти драгоценные зерна национальной культуры в муку той посредственности, из которой затем можно было бы выпекать любую демагогию — и, увы, кое в чем преуспели эти жернова… Общественные науки в значительной мере превратились в служанку марксистских суеверий, заговорили каким-то странным фальшивым языком, стали вдруг видеть в истории то, чего там нет (рабовладельческую формацию, например), и не видеть того, что есть или было (например, Будда — вслед за Христом — был объявлен личностью мифической). Не избежал уплаты общей дани и Конрад. И все-таки многое ему удалось и сказать, и сделать. Он напоминал миссионера среди людоедов — глубокий и остроумный собеседник, широчайше образованный человек, он умел произвести такое впечатление, что самые кровожадные туземцы неожиданно для самих себя отказывались от употребления человечины и переключались на сырое мясо диких животных… Он был христианин — в России, замечу, ни один выдающийся писатель, художник или гуманитарный ученый не христианин появиться не может, это по многим глубоким причинам исключено, — делал очень много добрых дел, но веру свою не афишировал, верил незаметно. Завещал же похоронить себя церковно — и за это посмертно попал в немилость у властей.
В начале шестидесятых годов он написал статью «О смысле истории». Это, пожалуй, самое глубокое и значительное у нас выступление на эту тему до работ Солженицына и Шафаревича, а в подцензурной печати и вовсе единственное. Не случайно между Конрадом и Тойнби завязалась интереснейшая переписка, но этот диалог прервала смерть Конрада (говорят, его кончину ускорила мелкая травля завистников — страшная для людей его поколения и лагерного опыта).
Оставлю в стороне вопрос, насколько Конрад был убежден в справедливости марксистской концепции о схеме формаций, изложу только важнейшее в статье.
Этим важнейшим является прежде всего сама постановка вопроса о смысле истории, попытка «наметить философскую концепцию истории. Сделать это можно, однако, только принимая во внимание историю всего человечества, а не какой-либо группы народов или стран… строить концепцию исторического процесса на материале, ограниченном рамками Европы или Азии, Запада или Востока, невозможно. Материалом может быть только история всего человечества, которое именно в целом и является подлинным субъектом истории».
Смелость Конрада очевидна. Мало кто из ученых, даже обладающих очень большими познаниями, решится на такую постановку вопроса.
«При всякой попытке осмыслить исторический процесс, — пишет он, — неизбежно встает вопрос: имеет ли этот процесс вообще какой-либо смысл, имеет ли он хотя бы какую-то направленность?»
Являясь сторонником той точки зрения, что исторический процесс имеет и смысл, и направленность («если рассматривать его в больших линиях»), Конрад устанавливает признаки такого направленного движения. Не так много этих признаков и мало что они добавляют к тому, что изложено было выше в этой главе. Это, во-первых, заселение и освоение всех земель на нашей планете, пригодных для жизни человека — так сказать, процесс расползания «человеческого вещества» вширь, захват им пространства; это, далее, трудовая деятельность людей, становящаяся все более и более интенсивной; это расширение познавательной деятельности, обращенной на природу и на общество. И вот, отметив эти черты, свидетельствующие об изменениях истории и о ее целенаправленности, Конрад задает неожиданный вопрос: «Остается только решить: что же, это и есть прогресс?»
