Лариса Бабиенко - Как живется вам без СССР?
У Анны даже слюнки потекли от зависти к подобному рациону:
— Эх, елки-дрова, хорошо ваши псы устроились, — пошутила она.
— А где глава дома? — оглянувшись, спрашивает вдруг Валя.
— Убежал, — подмигивает ей хозяйка, — тебя боится. План по отелу не выполнил. Лето, видишь, жаркое: мошкары много, мошка забивается в ноздри оленю. Матка очень страдает.
Майяне обняла Валентину, та прижала к себе крепко девочку, повернулась к Анне и посетовала:
— Это же надо! Дети не боятся, все время льнут, а мужики как волки на свой хвост оглядываются и все время убегают от меня.
— Чего обижаешься? С мужчинами у тебя другое, — объясняет Воттани. — Ты же с них спрашиваешь… Да еще за пьянку наказываешь.
У входа чум еще медленно дымился подожженный в ведерке мох, хвостик от которого иногда заползал под полог.
— Полночь уже, вот засиделись!
Валентина глядит на солнце, потом на часы, спохватывается. И хотя за пологом еще серый день, ночь уже, оказывается, в самом разгаре.
За чумом — половодье ромашек, больших, ослепительно белых, пышных, которые как ни в чем не бывало растут неподалеку от Ледовитого океана. Только лютики еще вперемешку с ягелем качаются тут на едва оттаявшей летом почве. Васильки, колокольчики остались в тепле, в неге, так и не решившись шагнуть ближе к холодному побережью.
— Беда у нас в тундре, — жалуется Валентина Александровна. — Нефтяники привезли с собою вездеходы. На Ямале найдены месторождения, техники много прибыло, после вездехода же не растет ягель. Трава есть. Но олень траву не ест. От нее он слабеет и со временем погибает. Напиши, — просит она Анну, — как спасти нашу жизнь в тундре, как сохранить оленеводу работу?
Валентина Александровна загляделась на торчащий посреди Обской Губы островок.
— Я ведь тоже два раза в тундре тонула, два раза лодку выбрасывало на мель. Последний раз — вон на этот островок. Вроде недалеко, я их вижу, а они меня — нет. Три дня на ногах стояла, на мокрый мох ведь не присядешь.
Около дома качается крошечная ольха, такая же, как и ее хозяйка, отважная обитательница Севера. Подвязав деревце к колышкам, директор совхоза спрашивает:
— Завтра еще будете? У нас конкурс на лучший чум. Самую чистоплотную хозяйку ждет дорогой чайный сервиз.
В квартире женщина включила телевизор, внимательно выслушала, что происходит в Испании и Вьетнаме, замечталась, глядя на кадры, снятые в Гвинее-Бисау, намекнула, что вот бы и туда попасть, поглядеть.
— Какая у вас хорошая работа, — позавидовала она вдруг Анне, — осмотр целого земного шара, размышления… Вот и поразмышляйте, каково нынче быть директором совхоза? — неожиданно перевела Валентина Александровна разговор на местные темы. — Прежде мною, бывало, как спичечным коробком не потрясешь, а теперь не знаю, как разговаривать с нефтяниками. У них план, но и у меня план… За моей спиной люди, которые нигде больше не найдут себе места в жизни, — добавила она печально. — Лэми Худи виноват ли в том, что не выполнил план? Задай цивилизации вопрос: почему прогресс убивает кормильца? Нам очень нужны машины на воздушной подушке. Пусть скорее пустят их в производство.
Когда через два дня к поселку подлетел «Омик», провожали Анну трое: Воттани, Майяне и директор совхоза. Не забыл попрощаться и Лэми Худи. Прячась за сараями, видно, так и не выполнил план, хотя зря побаивался Валентины, он долго еще махал кепкой.
— Какая замечательная женщина! — сказали в редакции Анне о Вахниной. — Она никогда не уйдет с головою под лед. Вот это характер! Это то, что нам надо!
После публикации в центральной печати очерка о Заполярье и переезда в Москву на столе Анны забился в торопливом перезвоне телефон.
— Мне бы эту журналистку к телефону, — произнес в трубке голос с акцентом. — Алло, вы меня слышите? Это Анна? Хорошо, что это ты… Угадай, кто звонит? Да Рахман, твой коллега. Арабский коллега! Помнишь? Читаю утром газету, вижу твою статью. Вот и нашел тебя.
— Ты каким образом в Москве?
И в памяти, как из глубокой лощины туман, начали всплывать бывшие встречи, знакомства…
— Как поживает физик Мухаммед? — спросила Анна, как только они с Рахманом оказались в буфете.
— Неплохо.
Вернувшись в Хартум, Мухаммед сразу же стал ректором университета на юге и не давал уже работу тем, кто учился в Советском Союзе, особенно клял выпускников МГУ, утверждая на всех конференциях, что в советских вузах дают слабые знания, совсем не то, что в Англии и Америке. То есть сразу отсек, мгновенно перестал узнавать то, что опять ему уже не могло пригодиться, но в любви к чему еще недавно клялся на страницах собственной книги.
— Так быстро?
— Ты хотела медленно? В МГУ у Мухаммеда была лучшая комната. В нашей стране президент дал ему дворец, высшую в науке должность…
— Как поживает философ Фарук? — вспомнила Анна еще одного знакомого.
— Нелегко.
Фарук сидел вместе с Махджубом в тюрьме, мучительно пережил его гибель, вынес пытки, допросы, схватил язву желудка.
— Мы его все уважаем, он человек идеи. Ни дворцов, ни счетов у него в западных банках… Он за то, чтоб каждый человек, уж если пришел в мир, не жил в нищете. Но когда Фарук вернулся домой, ему стало по-настоящему плохо.
— Тяжело заболел?
— Нет, иное… Жена, если ты помнишь красавицу Фатхию с медицинского, ему здорово изменяла.
— Значит, нашла чем заняться, пока муж в тюрьме?
Для своей темнокожей жены Фарук тоже оказался лишь осенним сезонным листком, им тоже поигрались и бросили. Так же, как он поступил когда-то с русской девушкой Раей.
До чего же больно Анне за этого красивого парня с большими, как у газели, глазами. Когда-то он смело, не задумываясь, шагнул от румянощекой веселой, любящей его Раисы к женщине своей национальности, будучи твердо уверенным, что Фатхия в трудную минуту будет ему крепкой опорой. Но дорого обошелся Фаруку этот шовинизм в любви! Вот уж право, как верна присказка: если мужчине предложить розу и капусту, он непременно выберет овощ. Да еще гнилой. Хотя с виду очень привлекательный.
— В общем, сам надел себе чулок на голову. Раю вспоминает?
— Еще бы… Прямо так и говорит, что это ему кара за Раю.
За окном город, огромный, как планета. И вообще все человечество — один огромный город. Ничего в нем не скроешь, ничего не спрячешь, рано или поздно истина докапывается до каждого.
— Что делает поэт Осман?
— Еще один артист…
— Как так?
— К деньгам очень спешит!
— Наверно, их любят все, но не каждый готов потерять из-за них совесть. О чем он пишет?
Рахман схватился за голову, но спросил лукаво:
— Ты когда, Анна, выходишь за город, встречаешь в поле ангела?
— Нет. Почему-то…
Осман по-прежнему печатается, много пишет, но о чем? «Некий Мухаммед из Омдурмана, который неделю назад ушел в пустыню за отарой, встретил в песках спускающегося с неба ангела, который просил передать людям, чтобы они ни в коем случае не отказывались от шариата».
Анна хохочет на весь буфет! Услышать такое в век космических кораблей, пятого поколения роботов, в век конструирования генов.
— За такие произведения у нас хорошо платят, — объяснил Рахман.
— Значит, теперь это бывший поэт… Значит, и этого не досчитался бы потом Махджуб…
— Да, Осману ничего не скажешь в лицо. Пропеллер вместо него.
Жизнь и впрямь для каждого — буря. И какие нужны крючья в душе, чтобы удержаться, не повалиться в тайфун? Сколько людей уже к середине жизни напоминают флаги, в которые больше не дуют ветры, ни зюйд-вест, ни слабый морской, островной или горный, короче, похожи такие жизни — на ветошь.
— Халим по-прежнему проповедует шариат?
— Молчит. Мы его заткнули.
— Каким образом? Прямо кляп и все?
— Хуже.
На лекцию, на которой Халим соловьем заливался о пользе шариата, ему задали вопрос: не жестоко ли это — рубить руку за воровство, даже если голодный украл лишь буханку хлеба?
Халим, не моргнув глазом, ответил, что только так можно пресечь кражи. После этого на трибуну потянулась вереница увечных людей, кто с отрубленной левой, кто на одной ноге, а то и без двух рук. С серой кожей на лицах, изможденные, больные.
— Погляди им в глаза, брат Халим! Не стыдно? Погляди внимательно. Что ты поддерживаешь? Надо ликвидировать безработицу. Строить заводы, фабрики, школы, больницы, а не закупать танки… Ты в Советском Союзе видел хоть одного безработного или бездомного? К социализму надо идти, а ты куда нас тащишь? В тысяча… пятисотый год хиджры?
После такой демонстрации увечных как ветром выдуло из аудитории мусульманских братьев. Сжавшись, Халим тоже убежал. Больше в Хартуме его не видели.
— Признаюсь в грехе, — посмеиваясь, рассказывал Рахман. — Этот позор мы ему, коммунисты, устроили! Теперь он на севере страны торгует зубными щетками.
