Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
Тёркинская задушевность. Но без тёркинской задиристости. Кажется, всё просто. И подперто с двух сторон, точнее, пронзено символами времени. С одной стороны это Планета, с другой — Мавзолей. Только дети железной эпохи, возмечтавшие о всемирном счастье, могли так соединить то и это, и только Орлов соединил всё с такой подкупающей задушевностью:
Ему как мавзолей земля —
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков…
Задушевная простота — основная, базисная черта его характера. В какой-то мере она — отклик на место его рождения: это — Мегра — «в стороне от всех больших дорог, от железной за сто километров, маленький зелёный городок». Ближайший центр культуры — райцентр — «деревянный, льняной…» Грибные дождики, сельские радости, огородные чудеса. Бумажный змей в облаках, палисадники. Белозерье…
Не потерял бы отца в трёхлетнем возрасте, мог бы сказать о себе, как многие стихотворцы, мобилизованные новой властью: мы — дети сельских учителей.
Отец умер в 1924 году. Год запомнился, потому что мать раскрыла букварь, показала портрет: «Это Ленин… Ленин умер».
«Он глазами отыскал меня… маленького рыжего мальчишку…»
Потом появился отчим, активист-партиец, повёз семью в Сибирь внедрять колхозный строй. Новосибирские «небоскрёбы» на какое-то время заслонили Мегру с её огородами. А вернулся — и нет Мегры: Советская власть залила это место водами Беломорско-Балтийского канала имени товарища Сталина. Исчезло и зданьице школы, где учительская семья имела когда-то жилье и где будущий поэт Сергей Орлов впервые сидел за партой на уроках, которые вела его мать.
Сибирская социалистическая новь пробудила интерес к литературе, но когда муза обрела голос, — с уст её слетел не гимн индустриальным новостройкам и железным коням путей сообщения, а гимн той тыкве, что была посеяна в огородах раннего детства. Тыква и взошла в стихе, да устроилась в нём так трогательно, так счастливо махнула хвостиком на солнышке, что её заметил и похвалил в газете «Правда» сам Корней Чуковский, подводивший итоги Всесоюзного поэтического Конкурса школьников.
Тогда-то победитель конкурса, ставший студентом Петрозаводского университета, почувствовал «твёрдое желание писать стихи и печататься».
Учеба оборвалась, началась война. Военком предложил выбор: авиация или танки? Двадцатилетний новобранец, ещё в Сибири заразившийся авиамоделированием, должен был бы выбрать самолеты. Но выбрал танки.
Может, почувствовал свою грядущую тему — диалог живой плоти и мёртвой брони? Нет, не железную защиту, а именно опасность брони, бессилие брони… Великая поэзия живёт противоречиями, надо только дожить до их осознания. Дожить физически.
Пока что величия — никакого. В стихах — скирды осенние, рожь на полях, родные леса, журавли в небе… Это пишется уже в 1941 году, причём в стихах что-то всё-таки сказано: «вокруг идут тяжелые бои». И что-то не сказано, словно в оберёг: «Когда-нибудь я расскажу об этом…» Кому? Людям будущего: «…и чтоб дошёл по всем путям-дорогам к далёким дням вот этот мой блокнот…» Что же в блокноте? Всего-то осталось — добежать до немецких окопов, а там — взрыв, кровавый след по поблекшей траве… «И в опавшей листве золотой надо мною в тяжёлом безлюдье прорастёт березняк молодой через рёбра в распавшейся груди…» Золото листвы — тоже в оберёг: поэзия и война приглядываются друг к другу, вслушиваются в кукушкин счёт…
Чтобы жизнь и смерть соединились, — война должна обжечь. Впрямую.
В автобиографии этот эпизод описан так:
«В 1944 году меня, обожжённого, принесли на носилках товарищи в медсанбат. Из госпиталя я был демобилизован по инвалидности».
В биографическом очерке, написанном критиком Леонардом Лавлинским, об этом эпизоде рассказано чуть подробнее: Орлова вытащил из горящего танка и доставил к своим боевой товарищ.
Прочтя это, Орлов (в ту пору уже маститый писатель, к тому же секретарь СП РСФСР) отреагировал так:
— Вообще, было наоборот. Товарищ был ранен тяжелее, чем я, и мне пришлось выносить его к своим. Но в печати почему-то утвердилась противоположная версия. А я не опровергаю. Какая разница, кто кого спас…»
В последней фразе проглядывает — поэт.
Почему не входит в подробности секретарь СП РСФСР, понятно: из чувства такта, из нежелания показаться героем.
В подробности входит — поэзия. Из стихов мы узнаём: как «металл горел… и в чёрной башне перегородки выплавил огонь», «как руками без кожи защелку искал командир», как «выскочил из люка, задыхаясь».
И уже от первого лица, спустя год:
Рыжим кочетом над башней
Пламя встало на дыбы…
Как я полз по снежной пашне
До окраинной избы.
Опалённым ртом хватая
Снега ржавого куски.
Пистолет не выпуская
Из дымящейся руки…
И опять — в третьем лице:
Поутру, по огненному знаку,
Пять машин «KB» ушло в атаку.
Стало черным небо голубое.
В полдень приползли из боя двое.
Клочьями с лица свисала кожа,
Руки их на головни похожи.
Влили водки им во рты ребята,
На руках снесли до медсанбата.
Молча у носилок постояли
И ушли туда, где танки ждали.
И опять — в том лице, которое обретается заново, — строки, вписанные в мировую лирику:
Вот человек — он искалечен,
В рубцах лицо. Но ты гляди
И взгляд испуганно при встрече
С его лица не отводи.
Он шел к победе, задыхаясь,
Не думал о себе в пути,
Чтобы она была такая:
Взглянуть — и глаз не отвести!
К демобилизованному победа пришла так: сидел с удочкой в устье Ковжи, ни одна травинка не колыхалась, река и озеро сливались с чистым небом, было тихо. На рассвете с озера показалась лодка, и долетел голос, по воде хорошо слышный издалека:
— Эй, что вы сидите! Война кончилась!
О том, как, услыша эту весть, плакали и смеялись, скупо в автобиографии.
В поэзии — так:
Она молилась за победу,—
Шесть сыновей на фронт ушли,
Но лишь когда упал последний,
Чтоб никогда не встать с земли,
Победа встала на пороге,
Но некому ее встречать…
— Кто там?.. —
Спросила вся в тревоге
От слез ослепнувшая мать.
Так поэзия обретает голос для диалога с реальностью.
Поэтический голос Орлова чужд ораторской мощи. «Лжива медь монументов косных», — объясняет он. Ни изобретательной головоломности, ни песенного подмыва, столь ценимых как в авангардных, так и в традиционно народных течениях поэзии — только «ямбики», «квадратики», «кирпичики» стиха. Муза Орлова «простодушна, пряма, чиста».
Но, во-первых, это простодушие осознанно и даже декларируется как программа. И, во-вторых, традиционные четверостишия Орлова проникают в душу и запоминаются сходу и навсегда. Вопреки рецептам и вердиктам критиков.
Орлов и им ответил:
Пускай в сторонку удалится критик
Поэтика здесь вовсе не при чём.
Я, может быть какой-нибудь эпитет —
И тот нашёл в воронке под огнем…
Однако критики не только не удалились, но с явным удовольствием зацитировали эти строки в лоск, каковой факт уже и сам по себе говорит о спрятанном здесь волшебстве поэзии.
В чём её секрет?
Рифмы элементарны, иногда откровенно «недотянуты». Меж тем стих потайным образом стянут «сторонкой» и «воронкой». Синтаксис чрезмерно пунктуален, всё объяснено до точки. Меж тем сам ход мысли неожидан, иногда до дерзости. Ход мысли непредсказуем, а колорит — предсказуем: небеса и воды сини, поля и леса зелены, снег перед боем бел, во время боя чёрен, знамя и кровь красны, космическая бездна темна, земной шар светел, светлоглазый мальчик веснушчат и рыж.
«Парнишка с доверчивым взором в кубанке овсяных волос…»
Прозрачность стиха и мысли — вот качества, приковывающие читателя и действующие на него. Неразрешимость, непоправимость, смертная обреченность у Орлова так просвечены, как ни у кого из его непоправимо обречённых сверстников.
А завтра надо призываться,
А послезавтра умирать.
Вот и всё. А сегодня — жить, зная всё это. И завтра. И послезавтра. И — всегда?
Первый узел, который должен связать прошлое и будущее воедино, — переход от войны к миру.
Порядок перехода: вышли из боя танки — пошли в бой трактора. Поле боя: целина на Алтае. И — Рыбинское море. И — Вологодское хозяйство…[103]
Комсомольск построен — будем строить Московский университет на Ленгорах: его откроют одновременно со шлюзами Волго-Дона.
