Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
А вдали — пробуждающаяся Африка, свободная Куба, сражающийся Вьетнам — земшарные горизонты.
Особая любовь — к родному Белозерью, к реке Шексне, над гладью которой разносится голос диспетчера, пропускающего и разводящего суда.
«Перекликаются с буксиром далёким эхом берега, и Млечный Путь блестит над миром, как неизвестная река…»
Стянуто диспетчером мирозданье!
Необозримость просторов и неотложность работ побуждают к перечням, мастером которых Орлов становится сразу: по этим перечням можно выстроить хронику трудов и дней страны.
1945. «Слесари, танкисты и поэты… мы ещё на дальние планеты корабли Союза поведем… Мы на желтую Луну взойдём». Это написано за полтора десятка лет до полёта Гагарина (чтобы уж не поминать Нэйла Армстронга). Орлов просто болен космосом! Но и на Земле тесно от героев. 1946: доярки, вязальщицы, жницы. 1947: комбайнёры, косари. 1949: механики и полеводы, инженеры и агрономы. 1950: «Мы увидели реки, горы долины, дороги в пыли, слесарей, трактористов, весёлых строителей, мирных жителей, добрых хозяев земли». 1951: гидрологи и лесоводы… котлованы и самосвалы… бетонщики, мостовщики, плотники, трамбовщики. 1953: плотники и пахари. 1959: пахари, учёные, шахтёры, «витязи свободного труда» (явное влияние провозглашённой научно-технической революции), учительница, фельдшер, инженер. 1967: «Строители дорог и городов, солдаты и пилоты космодромов…»
Всё — героическое, в духе тогдашней веры. С необычным для крупного поэта акцентом на парт- и сов-работниках низового звена: «стол предрика в солнечных накрапах» непонятен, если не объяснить читателю Двадцать первого века, что так назывался в советское время председатель районной исполнительной власти.
А вверх, туда, где начальственная лестница, Орлов не смотрит. Он — «солдат простой, без званий и наград». Можно было бы сказать: разведчик, если бы не вырвался в послевоенных стихах вздох облегчения, что теперь его никто уже не пошлёт в разведку, то есть не оторвёт от любимого дела, от стихов, от любимой женщины…
Точнее однако другая самохарактеристика: «Повсюду я был Робинзоном, но не соглядатаем праздным». Был первопроходцем, первонасельником, а не посланцем, не проводником чьей-то воли, будь там хоть великий вождь.
А Ленин?! И система советских политических символов, которыми пестрит лирика Орлова в зрелые годы?
А это знаки той духовной высоты, которая для него просто несоизмерима с текучкой жизни.
«Есть бытие, а остальное лишь только выдумка…»
То есть: все преходящие символы выдуманы и неинтересны, если сопоставить их с вечностью (она же земшарность, само собой). Их и нет, этих идеологем советской эпохи в ранних стихах Орлова. Есть Белое озеро, есть черемуха родного городка. Есть горящая броня, кровь на снегу, пистолет в обожжённой руке. Но ни крейсера «Аврора», ни взятия Зимнего, ни Мировой Революции, ни коммунизма.
Ленин появляется в 1949 году в огромной поэме «Светлана» — и не сам, а как деталь реальности: на строительстве Волго-Донского канала учительница, словно ведя урок, предлагает рабочим: «Хотите, я расскажу о Ленине и о первой крестьянской ГЭС?» — и рассказывает.
Только через четыре года имя вождя входит в стихи как личное достояние. «И я горжусь навек, что Ленин в атаку лично вёл меня». С этих строк — перелом.
Перелом — в 1953 году. Год и сам по себе — переломный. Имени Сталина как не было, так и нет (ни обличения, ни защиты, чем заняты Слуцкий, Межиров, Самойлов, Тряпкин, Окуджава), но, словно заполняя вакуум, в стихах Орлова с 1953 года воцаряется Ленин. Как знак Бытия — в противовес «выдумкам». Как стержень мироздания. Как знаменование вечных идей.
«А на знамени в небе — Ленин».
А там уж — и само знамя, полученное из красногвардейских рук отцов, и «Аврора» с её залпом, и Зимний, взятый Его Величеством рабочим классом, и продолжающаяся Революция, и «марксизма побеждающая страсть», (несколько странная в устах поэта, чья страсть никогда не была направлена на книжную премудрость), и, наконец, клич: «За мною, коммунисты!» (отнюдь не странный в устах Орлова).
Интересно: Межирова за стихотворение «Коммунисты, вперед!» в либеральную эпоху заклеймили, в искренность не поверили, стихи вывернули в пародию.
Орлову никто никогда не поставил в вину стихи о коммунистах. Его искренность — вне сомнений. Его коммунисты — не винтики Системы, а вестники Бытия:
Они верны без страха и измены
Той партии, в которой состоят,
А ей подвластны даль и глубь Вселенной,
И нет на свете никаких преград.
Преград полно, будет ещё больше. Но Вселенная — изначальная и конечная точка отсчёта. Звёзды, планеты, кометы, ракеты (ракеты, сигналящие начало атаки, перекликаются с ракетами гагаринской эпохи). Земшар времён папоротников и мамонтов, земшар времён Кастро и Хошимина. Звёзды над головой, звёзды на буденновках. Звёздной и вселенской символики настолько много, что обзор её потребовал бы отдельной работы. Я приведу здесь только три точки, в которых весёлый, светлый и лёгкий нрав поэта выражен адекватно, а контекст времени — через поэтический штрих — прорисован исчерпывающе.
Из стихотворения 1945 года:
Просто захотелось оглянуться,
Постоять у моста, у воды,
До неба тростинкой дотянуться,
Прикурить цигарку от звезды.
«Прикурить от звезды» — это покруче, чем «Планета за порогом» из стихов 1975 года.
Из стихотворения 1948 года:
Прокатилась
По синему небу
Над чёрной землёй
И упала
На столбик сосновый
Звезда из фанеры.
Звезда хороша и в космосе, и на знамени… Но самое пронзительное — сорванная боем звезда с солдатской могилы. Фанерная звезда — это так же чисто, как «мрамор лейтенантов — фанерный монумент», эпитафия поколению смертников.
Из поэмы о Циолковском, 1962 года:
И космодром, видавший виды,
Весь тишиной продут насквозь.
«Даёшь вселенную!» — как выдох,
Чуть слышно кто-то произнёс.
Крик свёрнут до шепота. И всё-таки слышен. Крик, подхваченный у отцов и замерший на губах детей перед смертным испытанием.
Стих Орлова жарок, открыт, прост. Тем разительнее тот внезапный озноб, который у него пробивает душу неожиданно и необъяснимо. Это не тот приятный холодок, которым веяло от черёмухи в белозёрских и мегринских палисадах детства, — это именно внутренний холод, настигающий среди «голубых покоев ржи» и лесных «янтарных звездопадов». Такой мотив с начала 60-х годов становится у Орлова постоянным, — никак не отменяя добродушного весёлого «верха» его душевности, он оттеняет её из глубины каким-то неясным предчувствием.
Возникает ещё один мотив: предательство, которое было немыслимо у молодого Орлова: там-то он, как на броню, надеялся на товарищей, знал, что когда поползёт от танка обожженный, прикроют огнём.
А теперь — подлость… нет, не подлость даже… мягче: тебя не предают, тебя «подставляют», и не враги, от которых и следует ждать подлости, а — свои, от которых не только не ждёшь подвоха, но даже и веришь, когда это произошло.
«Разумные, врагов себе не нажили, а я, как был, остался им дружком, но в дружбе что-то всё-таки загажено, и это не отмоешь коньяком».
Или, если уж совсем коротко, с афористической точностью, которая иногда поражает в «говорке» Орлова, так вот что вынесено в итог:
Христа распяли, но жив Иуда.
Возникает мотив беззащитности. Броня, которая изначально «по определению» прикрывала солдата от ненастья и несчастья, а если не спасала от холода, то позволяла шутить: согреемся, мол, когда гореть начнёт, — с ней и общались солдаты как с живым существом: «Мы люди, а она стальная», мы-то выдержим, а вот она…
Она-то, изначально надежная, много лет спустя вспоминается как символ… ненадёжности. Вот это ощущение на рубеже 70-х:
Остаётся небольшая малость:
Жизнь дожить без лишней суеты, —
Так, как в дни, когда она касалась
Ежечасно бешеной черты
И могла сгореть в одно мгновенье,
Может, тыщу раз на каждом дню…
Не пугаться, не искать спасенья,
Не питать надежды на броню.
Нет надежды. Нет брони. Нет исхода из «суеты», заполнившей время, которое тогда, с бешеной черты, казалось счастливым будущим, а теперь, когда наступило…
Тысячелетие второе
Кончается, а что за ним?
Какие там грядут герои?..
Не ведаем, что сотворим.
Это написано в 1976-м, за триста дней до кончины.
Положенное на исторический фон, то есть на то событие, которое должно было стать точкой отсчёта у поколения, меченного при рождении сполохами Революции («Поколенье — не год рожденья, поколенье — год Октября», — сформулировал Орлов), — будущее это рисуется в следующей зарисовке из Октября 1917 года:
