Самые жестокие преступники. Психологические профили нацистов, диктаторов, сектантов и серийных убийц - Гарридо Висенте

Это приводит к вопросу: если сопоставить утверждения Арендт с мнениями психиатров, признавших Эйхмана нормальным человеком, означает ли это, что философ считала его ненормальным?

Полемика вокруг банальности зла

Арендт не касалась диагностики психических расстройств, поскольку не была психиатром и ничего не могла сказать по этому поводу. Произошедшее во время суда заключается в том, что, наблюдая за сессиями, на которых Эйхман отвечал на вопросы, она осознала, что нашла объяснение тому, почему Германия стала ответственной за то, что она называла абсолютным Злом, выразившимся в холокосте. По сути, абсолютное Зло могло существовать только в том случае, если граждане лишались способности мыслить и проявлять эмпатию, позволив государству убивать массово, безлично, индустриально. Абсолютное Зло возникало из тоталитарного государства (как нацистского), проявляясь в лагерях принудительного труда, где заключенных превращали в рабов, и лагерях смерти.

«Преступление является абсолютным, – пишет Джордж Кейтеб, – оно превращает людей в тени самих себя; природа этих преступлений превосходит даже самые ужасные аморальные поступки. Нет ничего более извращенного, чем намеренное лишение человеческого облика, проводимое систематически и как цель политики. Именно по этой причине тоталитаризм следует называть абсолютным Злом» [45].

Это объяснение отражает суть Эйхмана. Человек, который, с одной стороны, не мог поставить себя на место другого, не умел выйти за пределы собственного эгоцентричного мира [46], своих убеждений, интересов или желаний. И, с другой стороны, тот, кто не мог мыслить реалистично и глубоко. Арендт поняла, что не нужно быть гениальным преступником или садистским психопатом, чтобы стать частью механизма, породившего и осуществившего абсолютное Зло, – достаточно быть банальной личностью. Это была бомба, которую Арендт взорвала в своей знаменитой книге «Эйхман в Иерусалиме»: для того, чтобы существовало абсолютное Зло (самое ужасное и нечеловеческое), достаточно людей, неспособных думать и испытывать эмпатию.

Вот ключевой фрагмент философии Арендт, касающийся ее понимания банальности зла:

«Когда я говорю о банальности зла, я делаю это только на уровне фактов, указывая на явление, которое было перед нами на протяжении всего суда. Эйхман не был Яго или Макбетом (…). Помимо его исключительного рвения заботиться о собственных интересах, у Эйхмана не было никаких других мотивов для того, чтобы делать то, что он делал. И это рвение само по себе не было преступным: например, он никогда бы не убил начальника, чтобы занять его место. Он просто – говоря по-простому – никогда не осознавал, что он делал» (курсив автора).

Спорность ее тезиса о том, кем был Эйхман, покоится на двух строках, которые я выделил курсивом. Первая касается предполагаемого обмана Эйхмана по отношению к философу, суть которого заключается в том, что нацист убедил Арендт, что он на самом деле не имел ничего против евреев, поскольку лишь выполнял приказы. И да, кажется, в этом она ошиблась, так как с течением времени стало ясно, что Эйхман наслаждался своей кампанией по уничтожению. Но для меня ключевым остается второе, и мой тезис заключается в том, что в общем и целом она была права.

Позвольте объяснить. Когда Арендт утверждает, что Эйхман «не знал, что он делает», она не имеет в виду, что он не осознавал зла, исходящего от его приказов в общепринятом понимании, например, когда говорят, что человек, страдающий шизофренией, «не знал, что он делал» в момент убийства. Для Арендт это означало отсутствие реального или глубокого мышления, которое требует, чтобы человек обладал хотя бы минимальной способностью к критическому осмыслению реальности и соответствующими моральными эмоциями (эмпатией), чтобы быть по-настоящему автономным и ответственным человеческим существом. И проблема заключается в том, что Эйхман в своих бесконечных монологах лишь повторял клише, штампованные фразы о том, что он подчинялся своим начальникам и не видел ничего аморального в исполнении приказов, так как это обязанность любого солдата. Арендт была поражена [47]: как этот человек мог не понимать, что не существует подлинной обязанности следовать чудовищному приказу, который ведет к абсолютному Злу [48]? Ее ответ был таков: это возможно только в том случае, если человек моральный идиот, неспособный думать и чувствовать как полноценное человеческое существо. Это не означало, что Эйхман был неумен в традиционном смысле: «Дело не в том, что он был глуп. Скорее, полное отсутствие мышления – нечто, вовсе не равное глупости, – предопределило его стать одним из величайших преступников этого периода».

На этом этапе Арендт оказалась права, потому что, не осознавая того, она описывала дефицит или основной признак психопата: неспособность к глубокому мышлению, понимаемому не как умение иметь изысканные или сложные мысли в культурном смысле, а как способность в полной мере осознавать последствия своих поступков в реальности, то есть в контексте нашего положения как человеческих существ, наделенных экзистенциальными ценностями, такими как достоинство и справедливость, среди других людей.

В сознании Адольфа Эйхмана

Таким образом, Арендт не была «обманута» Эйхманом, а, напротив, разгадала его сущность: ее тонкий аналитический скальпель обнажил то, что великий исследователь психопатии Херви Клекли впервые описал в своем фундаментальном труде «Маска здравомыслия» (1941), где назвал психопата простым «имитатором человека». «Нарушение или дефект, присущий психопату, его отличие от нормальной интегрированной личности заключается в невежестве и постоянной неспособности понять, что означают важнейшие жизненные переживания для других людей». Таким образом, «мы не имеем дело с полноценным человеком, а с чем-то, что напоминает изящно сконструированную рефлекторную машину, способную в совершенстве имитировать человеческую личность» [49].

Арендт оказалась права, потому что поняла: для того чтобы холокост стал возможен, целая нация должна была действовать с психопатической безразличностью, отказываясь критически и с минимальной эмпатией осмысливать реальность. Разница заключалась в том, что для психопата это невозможно (в глубоком смысле переживания, требующего эмпатического воображения), а для большинства управляемых это эгоистичный выбор: лучше не хотеть видеть и знать. Именно поэтому Арендт утверждает: «Урок, который мы можем извлечь из процесса над Эйхманом в Иерусалиме, заключается в том, что такое отчуждение от реальности и пустота мышления могут привести к большему разрушению, чем все вместе взятые порочные инстинкты, которые, возможно, присущи человеку».

Эйхман наслаждался тем, что был важной фигурой в Третьем рейхе. Его посредственная гражданская жизнь закончилась. Однако эта посредственность вновь настигла его в изгнании в Аргентине, где он смог устроиться лишь на скромные работы, в то время как другие нацистские военные преступники преуспели в ней и других странах Южной Америки. [50] Но Эйхман не был Менгеле или Рейнхардом Гейдрихом. Он не марал рук. В этом смысле Арендт заметила, что «он не стал бы убивать, чтобы занять место своего начальника». Он не был психопатом, стремившимся лично ощущать кровь своих жертв: ему было достаточно знать, что его действия выполняются правильно, и это подтверждало его важность. В этом и заключается его психопатия: он был важной частью механизма холокоста и ложился спать по ночам с чувством удовлетворения. Для него лояльность была не всем, в отличие от его стереотипных утверждений в свою защиту, – его амбицией как организатора геноцида было обладание исключительной властью в своих руках. Эйхман лгал, повторяя снова и снова: «Я был всего лишь солдатом, выполняющим приказы», чем доводил до отчаяния как прокурора, так и Ханну Арендт. Это была тактика, обман, ведь Эйхман прекрасно знал, что, будучи источником абсолютного Зла, нельзя оправдаться просто исполнением приказов, но какая иная стратегия ему оставалась? Хотя было очевидно, что Израиль не собирался сохранять ему жизнь, но если и оставалась хоть какая-то надежда, она крылась в этой стратегии: «Я обычный человек, солдат, я не принимал решений».