Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем
Обеспечить это приближение должны те, кто сегодня работают.
Такова цена «спокойного умирания»: жизнь тех, кто не собирается ни быть спокойным, ни умирать.
Политика всегда цинична, вопрос – куда повернут цинизм. Сегодня политик цинично работает на избирателя-пенсионера, латая ему тришкин кафтан советских благ, потому что иного лапсердака этот избиратель не признает. Пусть лучше он работает на того избирателя, который уже дважды в год обновляет свой гардероб – пусть, из экономии, и на распродажах.
КАК БЫТЬМне их и вправду жалко.
ОНИ потому так громко скрежещут зубами на яркую, прикольную молодежь, что не имели возможности быть ярко и прикольно молоды.
ОНИ потому находят «разврат», даже в теленовостях, потому что не знали, на какие облака заносит гремучая смесь любви и бесстыдства – даже когда к ним приходила любовь.
ОНИ, как бунинская стряпуха, что «от дури да от жадности» носила подаренный платок наизнанку в ожидании праздника: сберегла до дыр, а праздник не наступил.
ОНИ сэкономили свои жизни почти целиком.
Я не хочу оставлять после себя гробовые баксы в матрасе. Я хочу оставить наследство. Я страхую жизнь на случай смерти внезапной. А смерть мне кажется делом прикольным. Ее боишься, когда недоволен существованием, когда жизнь тускла и бесцветна. Вот тогда и суешь нос в щелку возможной надежды: дотянуть до рассвета, а там, глядишь, солнце взойдет.
Но когда живешь на форсаже, смерть может только избавить от тихого снижения, непривычно медленной скорости и жизненной скуки.
Я вообще не понимаю, отчего все так бьются за высокую продолжительность жизни. Какой-то совковый, количественный показатель. Когда галстуков выпускали больше всех в мире, но не могли сшить ни одного, на котором было бы не стыдно повеситься.
За жизнь вообще не надо биться, – и здесь опять стена между НАМИ и НИМИ.
Давид Самойлов когда-то написал о Светлане Аллилуевой: «Не отрекаясь от отца, не приняла наследства».
Принять наследство собственных родителей, бабушек и дедушек никак не можно: в нем есть уважение к душевности, но нет уважения к собственности, есть уважение к труду, но и равнодушие к результату; там много детского эгоизма и столь же детсадовского обмана.
Вот моя позиция, для простоты – по пунктам.
Первое. Их не нужно переделывать. Они застыли, жизнь их ранит. По поводу прошлого нужно спорить не с ними, а, скорее, с нынешними тинейджерами, которые все чаще сочувствуют пионерии, комсомолии и полны нежных мыслей про СССР, как были полны левацких идей французские студенты в 1960-х.
Второе. Мы обязаны их содержать. Да, отстегивать ежемесячно «на продукты», даже зная, что они не потратят, а спустят на рассаду вечнозеленых помидоров. Да, покупать им сотовые телефоны на дачу и возить в купленных в кредит иномарках мешки с картошкой. Мы много чего должны. Есть исключение: нельзя их привозить в этот, как его, распределитель, где бедным дают продовольственные наборы. Нужно объяснить, что это – действительно нищим, а они таковыми не являются. И дать еще денег, зная, что опять-таки не потратят. Это – не покупка индульгенции у собственной старости. Это – ответственность сильного перед слабым.
Третье. Это не так просто, как может показаться, но нужно и можно получать удовольствие от того, что они – такие! Не раздражаться, а забавляться необходимости каждый раз перепрограммировать пульт (они, понятно, тыкали в кнопочки, как в белый свет, игнорируя инструкцию, пусть и выведенную на экран). Умиляться их звонку в шесть утра: если не привезешь сто долларов, мы погибли!!! Рэкетиры, бандиты? – нет, привезли машину навоза, и нужно срочно платить. Ей-богу, прикольно отменять деловые встречи и мчаться переводить деньги в дерьмо в самом буквальном смысле. Все это забавно и мило именно потому, что зыбко, преходяще. Потому что потом таких беспомощных, тыкающихся бесприкаянно по новому миру старичков уже не будет. Они – малые сии. Их будет не восстановить ни за какие деньги, как ни за какие деньги не найти сейчас деревенских нянь, надтреснутыми голосами поющими у колыбели: «Ехал я на меленку-у-у… видел я диковинку-у-у…»
Четвертое. МЫ должны не стать такими. МЫ должны решить для себя, что каждый заслуживает собственную старость, и винить в ней, кроме себя, некого. МЫ будем меняться до тех пор, пока сможем меняться, ибо изменение – это и признак жизни, и ее услада. МЫ будем обходиться без государства, а если удастся, то настроим его на обслуживание нас. МЫ забудем слово «пенсия». МЫ будем работать до тех пор, пока сможем, и пока работа будет приносить удовольствие или деньги. Про обеспечение в немощности МЫ позаботимся сами. И МЫ не будем никому завидовать. МЫ забудем, что в каком-то возрасте что-то «неприлично» или «нельзя», потому что будем помнить, что все барьеры мы строим внутри себя сами. Потому что МЫ не хотим стать такими, как ОНИ.
И последнее.
К моей покойной бабушке, с социальной – и некомплиментарной – точки зрения относится практически все, что я написал.
Но она меня любила, баловала, и еще раз любила, и прощала все на свете, и благодаря этому у меня был простор в детстве и убежище в юности.
Мне ничто не заменит ее.
Теперь уже действительно – точка.
2003
Эксгумировать Матросова
2002-й год, четверг, 24 октября, двадцатый, что ли, час захвата заложников на Дубровке.
Все телевизионные, радийные эфиры перекроены.
У меня на «Маяке-24» вместо Петрушевской, с которой мы должны говорить об экстремальных хобби – психиатр Тарабрина, крупнейший специалист в области посттравматического стресса.
Идея разговора – не бог весть какой оригинальности, зато уж точно в кассу дня: как вести себя, если (тьфу-тьфу-тьфу!) в заложниках оказался ты или твои близкие.
Милейшая Надежда Владимировна, одно присутствие которой заменяет группу «Альфа» в смысле надежд на лучшее, говорит:
– В этой ситуации все переживают стресс. Важно не поддаваться желанию сделать резкое движение. Нужно вести себя максимально спокойно. Ничего не доказывать террористам и не спорить с ними. Попробовать физически расслабиться и смотреть за происходящим как бы со стороны. Помогать соседу тихим разговором. Дать выговориться. Постепенно попробовать установить человеческий контакт с тем, кто вас захватил. Рассказать о себе. Ведь убивать того, о ком ты что-то знаешь, психологически гораздо тяжелее, чем незнакомого человека…
Я жду, что в эфир будут звонить и выпытывать детали (ну, например: если ты устанавливаешь этот самый «человеческий контакт» с террористом, надо рассказывать только о себе – или уместно задавать вопросы? Имеет смысл «стокгольмский синдром» имитировать – или, наоборот, его надо в себе подавлять?). Однако первый же звонок такой:
– Категорически с вами не согласен! Как можно вести себя пассивно! Террористы только этого и ждут! Нужно действовать! Если бы пассажиры «Боинга», который упал в Пенсильвании, не бросились в атаку, самолет бы врезался в атомную станцию!
Тарабрина спокойно замечает:
– Но Театральный центр никуда не летит. Это разные ситуации. Я говорю о том, что нужно вести себя пассивно и спокойно применительно к конкретной ситуации. Пассивное спокойствие дает возможность вести себя обдуманно.
Однако и второй звонок того же свойства.
И третий.
Это звонят люди старшего поколения. Я вообще давно делю все эфирные звонки не по содержанию, а по поколениям. «Старшие» смотрят на любую проблему советскими глазами (глазами бывшего партийного сановника или диссидента «с кашей в бороде»), а «младшие» демонстрируют свободу взглядов, но по узким проблемам доверяют исключительно специалистам. «Старшие» готовы оспорить мнение любого специалиста, однако удивительно монолитны в поведенческих стандартах.
Действовать, сопротивляться, не быть пассивным – это из общих школьных книг. Это от подростковых искренних слез, пролитых над «Молодой гвардией». Это от восхищения Гастелло и Матросовым. Это железный, вбитый гвоздем в голову принцип советского поведения в «решающий миг». Это вера, что в жизни всегда есть место подвигу, – и установка на подвиг, а не на жизнь.
Между Гастелло и Матросовым столько же общего, как между пассажирами «Боинга» 11 сентября 2001-го и зрителями «Норд-Оста» 23 октября 2002-го. У Гастелло не было выбора: самолет горел, оставалось выбрать точку падения. Александр Матросов – нервный, взвинченный детдомовец – имел время, чтобы подумать о силе, с которой пуля отшвыривает от амбразуры навалившееся тело, о скорострельности пулемета, о том, что сектор обстрела разумнее закрыть не собой а, черт его знает, шинелью. Но он был ранен, был в истерике, и он избрал самоубийство как самый простой, хотя и не самый разумный выход. Нельзя судить человека, оплатившего неудачный выбор ценой жизни. Однако самоубийство Матросова было объявлено национальным подвигом, то есть примером для подражания. Примеру Матросова последовали десятки людей, которые в аналогичной ситуации копировали аналогичное поведение. А в послевоенное время шоферы вскакивали на подножки загоревшихся грузовиков и уходили из жизни факелами во плоти, но спасали колхозные поля (это сегодня можно недоумевать – да и черт бы с ними, с полями, человек важнее!).
