Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич

Что касается Чехословакии, то она имела с Францией союзный договор 1924 года, дополненный в Локарно договором о взаимных гарантиях (как и Польша). Милитаризацию Рейнланда вполне можно было посчитать поводом для применения этих соглашений, и Чехословакия сразу поддержала Францию, о чем было тут же заявлено французскому послу в Праге. «Чехословакия, — вспоминал президент страны Эдуард Бенеш, — готова была выступить на стороне Франции против Германии». Нарушение Локарнских соглашений, считал Бенеш, «давало Франции и Англии право немедленно объявлять войну. Западные демократии, пока еще было время, могли бы остановить Германию в развязывании преступной (мировой) войны. Я считал, что мы были обязаны выступить на стороне этих двух держав, и мы сделали бы это. Но ничего не последовало. Франция совершила роковую ошибку» 262. Правда, написал это Бенеш уже после войны, а в марте 1936 года он, не желая ссориться с Третьим рейхом, говорил германскому послу, что понимает национал-социализм как «реакцию Германии на национальное унижение и социальное разделение». Если он когда-нибудь напишет мемуары, убеждал Бенеш немецкого дипломата, все узнают, «как часто он пытался оказывать сдерживающее влияние на французских политиков» 2⁶³. Так или иначе, но очень быстро Бенеш увидел, что Фланден решил полностью координировать свои шаги с Англией и сам занял такую же позицию 2⁶⁴. Вообще в Праге много лет предпочитали думать, что у Чехословакии нет серьезных противоречий с Германией, и старались направить возможную агрессию немцев в сторону Польши. До прихода Гитлера к власти первый президент Чехословакии Томаш Масарик не раз заявлял, что польский коридор и Силезия должны быть немецкими ²⁶⁵, полагая, что таким образом он отводит угрозу от Судет.

Самый ощутимый удар во время кризиса вокруг Рейнланда французы получили от своего старого союзника — Бельгии, для которой действия немцев потенциально несли не меньшую опасность, чем для Франции. 6 марта 1936 года, за день до ввода германских войск в Рейнскую зону, бельгийцы уведомили Париж о денонсации секретной франко-бельгийской военной конвенции ²⁶⁶. Этот шаг никак не был связан с действиями Германии. Он был вызван внутренней ситуацией в самой Бельгии, где давно росли опасения, что Франция может втянуть страну в конфликт, рожденный где-нибудь в Центральной Европе. Бельгийцы помнили французское вторжение в Рур и теперь боялись превратиться в левый фланг обороны Франции, стать военно-техническим продолжением французской линии Мажино. Подобные опасения усилились после подписания франко-советского пакта. К старым антибольшевистским настроениям все больше примешивались и антифранцузские. В той или иной степени эти чувства разделяли обе основные общины Бельгии. Зара Стайнер, крупнейший современный историк международных отношений того периода, посчитала даже, что «валлоны боялись французов, а фламандцы ненавидели их» ²⁶7. Возможно, это и преувеличение, но рост антифранцузских настроений в Бельгии не вызывал сомнений. В таких условиях бельгийское правительство предпочло совершить крутой маневр — двинуться от военного союза с Францией в сторону нейтралитета. Правда, бельгийское правительство предпочитало говорить не о нейтралитете, а о «политике полной независимости», но сути это не меняло. Король бельгийцев Леопольд III вскоре признал, что «занятие (Германией) Рейнланда... практически вернуло нас к тому положению, что мы занимали до (Первой мировой) войны» ²⁶⁸. Совпадение по времени с вводом германских войск было случайным, но от этого неожиданный бельгийский шаг ощущался во Франции еще болезненнее.

Впрочем, своим основным союзником в противостоянии с Германией Франция всегда считала Великобританию. После войны генерал Гамелен, сравнивая двух гарантов Локарно, писал: «Какой бы ни была важность наших отношений с Италией, реальное значение для нас имело лишь укрепление солидарности с Лондоном. Италия была для нас важна; Британия — жизненно необходима» ²⁶⁹. В Париже внимательно следили, как отреагирует Лондон на оккупацию Германией Рейнской зоны и выход из договора Локарно. В том, что говорил и писал Иден в первые после случившегося дни, откровенно читалась растерянность. Его особенно возмущал тот факт, что Германия односторонне вышла из договора, подписанного ею по доброй воле, без какого-либо принуждения. Хотя была возможность все обсудить и обратиться в международный арбитраж. Иден опасался негативной реакции в Британии на дальнейшее развитие англо-германских отношений. «Боюсь, что односторонний отказ от договора, — сказал он 7 марта послу Гёшу, — самым печальным образом скажется на позиции правительства Его Величества и британском общественном мнении» 270. В этом Иден ошибся. Ни в Лондоне, ни в Лиге Наций действия Германии не вызвали серьезных протестов. Никто не призывал к санкциям против Германии. Контраст с войной в Эфиопии «был поразительным» 271.

Гитлеру оставалось в который раз потирать руки и наблюдать, как англичане и французы ищут выход из подготовленной для них элементарной ловушки. Приманка в виде «мирных предложений», которые Германия включила в официальное заявление, озвученное фюрером 8 марта, была с готовностью проглочена в Лондоне. «Мы не должны закрывать глаза на предложения “противной стороны”, — говорил Иден французскому послу Шарлю Корбену. — Они, несомненно, окажут значительное влияние на общественное мнение. Мы не можем оставить эту сторону вопроса без внимания» ²⁷². Идена совсем не смущало, что он противоречил сам себе. «Развенчан миф, — признавал Иден, — будто г-н Гитлер отказывается только от договоров, навязанных Германии силой. Мы должны быть готовы к тому, что он откажется от любого договора, даже достигнутого путем свободных переговоров. Это может произойти в тех случаях, когда а) договор ему более не подходит; в) Германия чувствует себя достаточно сильной и обстоятельства позволяют сделать это». И тут же добавлял, что «в наших собственных интересах достичь с Германией как можно более всеохватывающее и далеко идущее урегулирование, пока г-н Гитлер расположен пойти на него» 273. В очередной раз очередной глава Форин Офис не мог определиться, следует Гитлеру верить или нет. И как всегда, надежда на достижение согласия брала верх.

Еще в октябре 1933 года, вскоре после выхода Германии из Лиги Наций, многолетний бессменный секретарь британского кабинета министров Морис Хэнки задавался риторическим вопросом — с каким Гитлером странам Запада приходится иметь дело? «С автором Mein Kampf, убаюкивающим оппонентов правильными словами, чтобы выиграть время и вооружить свой народ? Или же это новый Гитлер, почувствовавший на себе бремя государственной ответственности и желающий избавиться, как многие тираны прошлого, от старых безответственных заявлений?» 274 До определенной поры англичане предпочитали думать, что имеют дело с ответственным политиком. Потому что иначе, признавался в ноябре того же 1933 года посол Эрик Фипс, «мы должны были бы объявить “превентивную войну”» автору Mein Kampf ²¹⁵. В 1936 году Идену еще хотелось верить Гитлеру. Поэтому он предостерегал Францию от любых военных действий против Германии и утверждал, что «должно быть четкое понимание того, что (осуждение Германии Лигой Наций) не повлечет за собой французского наступления на Германию вместе с просьбой о нашем вооруженном содействии» 276. Более того, Иден собирался вставить в свое ближайшее выступление в палате общин пассаж, где говорилось бы, что, несмотря на денонсацию Германией договора Локарно, Великобритания по-прежнему считает себя связанной взятыми по нему обязательствами «прийти на помощь Франции или Бельгии в случае непосредственного нападения на них Германии... и на помощь Германии, в случае нападения на нее Франции или Бельгии» ²⁷⁷. Лишь благодаря усилиям Ванситарта этот пассаж удалось принципиально изменить на заседании британского правительства 9 марта. В результате Иден сказал в палате общин, что «наши гарантии распространяются только на Францию и Бельгию» ²⁷⁸.