Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер
Однако, как писал Мишле, «колонны Неба опираются на бездну» {138}. Перестав бояться ада, люди постепенно стали терять всякую веру. Этот поворот не ускользнул от внимания Ханны Арендт, которая не преминула написать, что «утрата веры в будущую жизнь – это самое значительное в политическом отношении ‹…› отличие нашего нынешнего периода от прошедших столетий» {139}.
Человеческая жизнь вновь обретает ту ценность, которую утратила с закатом античной культуры. Все происходит здесь, на земле. Рождается новый идеал, который уходит корнями в европейское прошлое – как в античную культуру, так и в непрерывную череду коллективных и индивидуальных кризисов, постоянно сотрясавших средневековый порядок, – но в то же время, несомненно, подпитывается контактами с африканскими и индейскими традициями {140}. Человек должен быть свободен и счастлив. А еще лучше – чтобы все люди, те самые миллионы, о которых говорит Шиллер в оде «К радости», были свободны и счастливы. Эта идея станет идеалом Революции, который будут разделять все немецкие мыслители, пока Террор не заставит их перейти в своих рассуждениях от политики к индивидууму. Подобно великим романтикам, они будут воспевать идеал неповторимого «я», призванного жить подлинной жизнью, то есть жизнью, которая больше не подчиняется социальным условностям.
Плодом эмансипации должно было стать человечество, состоящее из индивидуумов, которые одновременно равны и неповторимы, а значит, счастливы и в полной мере пользуются своей свободой. Именно так можно сформулировать современный европейский политический идеал. Это идеал сугубо земной, идеал всеобщего счастья, обещанного всем людям и всем народам, идеал неповторимого существования, которое реализуется в своей неповторимости. Этот идеал оказался настолько притягателен, что покорил даже представителей аристократии и церкви.
На какое-то время капиталистический проект и проект эмансипации объединились в борьбе с христианским порядком. Этот союз породил Французскую революцию. Но в XIX веке ему пришел конец, поскольку новый, капиталистический порядок отказался мириться с экономической и социальной эмансипацией. Более того, капитализм заключил союз с христианством и попытался пробудить в душах страх. Вот, например, что писал вольтерьянец Тьер, вторя мнению многих:
«Я готов отдать на откуп духовенству все начальное образование. ‹…› Я хочу усилить влияние духовенства; нужно, чтобы приходской священник действовал активнее, намного активнее, чем сейчас, потому что я всячески рассчитываю на него в распространении этой доброй философии, которая учит, что люди здесь, чтобы страдать. Я говорю и утверждаю, что начальное образование необязательно должно быть доступно каждому; я бы даже рискнул сказать, что, на мой взгляд, образование составляет основу достатка, а достаток не предназначен для всех» {141}.
Неслучайно к концу XIX века европейское социал-демократическое движение полностью переняло программу эмансипационного проекта. В 1893 году Жан Жорес заявлял в палате депутатов:
«Вы оборвали старинную песню, которая убаюкивала страдающего человека, и этот человек пробудился с криком, он предстал перед вами и сегодня требует себе места, обширного места под солнцем этого мира» {142}.
Сегодня об этом забыли, но Фернан Бродель напоминает:
«…Накануне 1914 года Запад стоял не только на пороге войны, но и на пороге социализма. Социализм оказался на грани прихода к власти и модернизации Европы, которая могла бы стать более передовой, чем ныне. За несколько дней, за несколько часов война разрушила эти надежды» {143}.
Война покончила с европейским универсалистским идеалом. А подготовил умы к этой бойне, ставшей крахом европейского могущества, все тот же национализм со старой идеей расы. 9 февраля 1906 года Франц Розенцвейг, один из самых глубоких мыслителей прошлого века, написал в своем дневнике: «Около 1800 года все кричали “Человечество!”; около 1900 года кричат “Раса!”» {144}.
Этот конфликт до сих пор не исчерпал себя. Стремление к эмансипации по-прежнему сталкивается с капитализмом, который не желает сдавать позиции. Стремясь лучше управлять народами, он пытается возродить фантом внутреннего врага, созданный церковью и средневековыми государствами в качестве козла отпущения для народного недовольства {145}. В этом конфликте важно не распылять силы. Нужно, чтобы сторонники культуры отмены понимали: они сражаются с тем же врагом, что и сторонники культуры-гуманизма.
Культура отмены как европейское наследие
Впрочем, в напряженных дискуссиях о культуре отмены звучит и другая нота, знакомая слуху историка. Это отголосок всех споров, которые регулярно велись вокруг канона европейской культуры на протяжении всей ее долгой истории. Какие произведения следует изучать, какими личностями восхищаться?
Если, как я предположил, европейская культура начинается с христианизации, значит, у ее истоков также лежал спор о том, что следует делать в мире, который предстоит христианизировать, со всеми произведениями античной культуры, запятнанными многобожием (подобно тому, как сегодня произведения европейской культуры считаются запятнанными патриархатом, расизмом и колониализмом)? Многие церковные деятели выступали тогда за культуру отмены. А другие, как, например, святой Иероним, не могли вырвать из своего сердца Цицерона, и Бог порицал их в видениях {146}. Василий Великий требовал просеять языческие произведения через сито новой морали {147}. Если бы его мнение возобладало, то от литературного наследия Античности не осталось бы почти ничего – разве что несколько безобидных банальностей. На самом деле даже частичное спасение античной литературы тогда оказалось под угрозой. И им мы обязаны светской власти. Почти два столетия (между 560 и 760 годами) латинские тексты не переписывались, однако Карл Великий решил сделать своей опорой духовенство, обученное именно на латинской книжности {148}. Поэтому необходимо было возродить классическую латынь. Тогда и возникло столь необычное начинание по спасению латинских текстов, которое, как оказалось, сыграло решающую роль в истории Европы.
Несколько столетий спустя имел место еще один поворотный период: эпоха Возрождения. И вновь разгорелась битва за книги. Молодые гуманисты восстали против университетских авторитетов. Они больше не хотели слышать о схоластике и стремились вернуться к истокам. Античность, Библия, патристика – что угодно, кроме схоластики и ее жаргона, который они считали варварским. Однако это отнюдь не означает, что спорное наследие было стерто. Схоластическая культура пережила приход гуманизма, так же как античная культура пережила приход христианства. И даже в Новое время она принесла немало прекрасных плодов, включая Декарта, Спинозу и Канта.
Затем, в XVII веке, разгорелся «Спор о древних и новых» {149}. А в начале XIX века развернулась борьба между классиками и романтиками, в которой опять столкнулись два поколения: буржуазные отцы предпочитали трагедии с тогами, а их лохматые сыновья опьянялись страстями и кинжалами, повторяя тексты, которые шокировали классицистов {150}. В этом была суть произошедшей в 1830 году битвы за «Эрнани». Теофиль Готье, один из самых восторженных поклонников Виктора Гюго, стал легендой, дерзнув прийти в «Комеди Франсез» на премьеру этой пьесы в атласном жилете вишневого цвета. Но он, как позже Вальтер Беньямин, хотел «чесать историю [литературы] против шерсти» и воскресил в своих «Гротесках» (1844) всех авторов, которых Буало приговорил к забвению, от Вийона до Теофиля де Вио, Сирано де Бержерака и Сент-Амана {151}.
