Эдик Штейнберг - Материалы биографии
– Рыбнадзор! – тревожно сказал Эдик. – Сейчас нерест, ловить еще запрещено.
– Но у нас и нет ничего…
Катер причалил вплотную к нашей лодке. Молодой инспектор, увидев удочки, потребовал предъявить рыбу. Он осмотрел лодку – рыбы у нас не было. Видимо, он решил, что мы ее спрятали, и собрался составлять протокол за незаконный лов. Наши попытки оправдаться настойчивый инспектор и слушать не хотел. Но речь его была странной, и по его манере говорить мы поняли, что он нетрезв. Тогда Эдик решил пойти на него в атаку:
– Да ты вообще не имеешь права предъявлять претензии, ты же пьяный! На тебя на самого надо протокол составить!
Инспектор спокойно объяснил, что он нисколько не пьян, а речь у него такая, потому что он контуженый. Крыть нам было нечем. Возникла минутная заминка, но Эдик быстро нашелся:
– А ты N.N. знаешь?
– Конечно, знаю.
– Это мой друг! – сказал Эдик не сморгнув глазом.
N.N. был каким-то ветлужским начальником то ли рыбнадзора, то ли милиции, то ли еще какой-то местной власти, не помню. Вряд ли он был другом на самом деле, но находчивость Эдика помогла. Инспектор несколько секунд подумал и сказал, что на этот раз он нас прощает, оформлять протокол не будет, но чтобы до окончания нереста мы больше не пытались ловить. Эдик обещал.
Но дома, раздосадованный тем, что ничего не поймал, он сказал:
– Без рыбы все-таки плохо. Надо попробовать бреднем.
– Так опять налетим на инспектора! – попытался я его отговорить.
– А мы вечерком – они вечером не ездят.
Он сговорился с соседом, у которого был бредень. Ловлю сетью я не люблю, считаю ее варварством, но отпускать Эдика одного в ночную авантюру было бы не по-товарищески, пришлось ехать. В мае темнеет поздно, дождавшись, когда совсем стемнело и вся деревня уже спала, мы втроем поплыли вверх по течению, стараясь грести веслами бесшумно. Ночь была темная, тонкий серп месяца, отражаясь ломаной змейкой в волнах, светил не ярко – в десяти метрах ничего различить было нельзя, все сливалось в необъятный таинственный мрак. Плывя вдоль берега, мы тихо добрались до нужного места. Настороженная, чуткая ночная тишина нарушалась лишь едва слышным шелестом волн. Мы переговаривались вполголоса. Эдик с мужиком завели бредень и вытащили немного рыбы. Но как только стали заводить второй раз, вдали послышалось шлепанье весел по воде. Прислушались. Кто-то плыл в нашу сторону. Ясно, что не рыбнадзор, но кто-то из деревенских. Эдик с соседом гадали, кто бы это мог быть. Незваный свидетель был некстати. Лодка приблизилась. В ней сидел молодой парень из Погорелки, известный своим скандальным характером.
– А-а-а! – завопил он во весь голос. – Браконьерствуете! Я на вас докажу!
– Да пошел ты! – выругался сосед Эдика.
– Докажу! Докажу! – кричал парень, вертясь возле нас на лодке. – Не дам вам ловить! Не дам!
После получасовой перебранки все-таки удалось его прогнать. Он поплыл к деревне, громко выкрикивая угрозы, которые далеко разносились по ночной реке. Настроение у моих рыбаков было подпорчено. Они еще несколько раз завели бредень, и мы поплыли к дому. Улов разделили пополам с соседом. Утром мы сварили уху.
Когда дела с печью и огородом были закончены, у меня появился досуг походить по деревне, познакомиться с окрестностями. Деревня оказалась бедной и полупустой, дома старые, часто совсем ветхие, стены некоторых из них кое-как залатаны обрезками рубероида и ржавого кровельного железа. Часть домов были брошенными, нежилыми, глазницы окон забиты досками – мрачный образ покинутости, разорения, умирания. Впечатление было тягостным. А ведь когда-то здесь жили люди с достатком, строили добротные избы, трудились, копили добро для достойной жизни своих сыновей и внуков. Попадались в этих местах и зажиточные «тысячники», имевшие тысячные капиталы. В этих домах когда-то шумела русская православная жизнь, в них рождались, растили детей, молились, постились, праздновали престольные праздники, много и упорно трудились, годами набирали в сундуки приданое для дочерей, учили ремеслам сыновей. Теперь жизнь здесь уже не шумит – она потухает, умирает, ослабленный пульс ее сбивается с ритма. Черной тенью неприкаянный призрак почившего коммунизма, «как христианская душа, носится над разлагающимся телом».
Куда схорониться?
Али удавиться,
Али утопиться?
Ай люли, ай люли!
Али утопиться?
Отраден вид с высоко стоящей Погорелки на дивные, бескрайние леса и на чудную Ветлугу, спешащую к своей старшей сестре Волге. Но Ветлуга загрязнена сточными сбросами заводов и фабрик, а за чудесными лесами не скиты спасающих душу богомольцев, а советские исправительно-трудовые лагеря.
Знакомлюсь с жителями Погорелки. Петька Деречев – охотник, браконьер и пьяница – мужик еще молодой, но обветренное лицо его изрезано глубокими морщинами, как земля в засуху. Он ходит почему-то в танкистском шлеме. Скаля желтые прокуренные зубы, рассказывает о своих жизненных трудностях и заботах, об охоте. По весне, говорит, медведь баловал, приходил в деревню, задрал телку. А вот слепая старуха у своего дома. Она тоже о чем-то тихо печалится соседке. Рядом с ней девочка лет семи в пестреньком ситцевом платьице от скуки катается на створке ворот. Вот другой дом, ветхий, перекошенный, кое-как залатанный. Рядом навалена груда неколотых дров. Праздный парень лет тридцати сидит без дела у раскрытого кривого окошка. Ворон, что ли, считает? Тоска.
Вдали, на пригорке замызганный дурачок Валерушка Титов, выпросив у кого-то хлебушка, жует, греется на солнышке, строгает от нечего делать палочку. Соседка Лидка, крепкая сорокалетняя баба в серой ватной телогрейке, недолго поболтав с Эдиком у колодца, тащит в дом ведро с водой. Ей прохлаждаться некогда – дел по хозяйству много, только успевай.
А вот пришибленная жизнью старообрядка Фиса в низко повязанном, закрывающем лоб и щеки головном платке. Вид у нее жалкий, но в серых, полных обиды глазах какое-то детское упрямство: она до старости блюдет «древнее благочестие» – десятирублевок с портретом Ленина не берет, чтобы не осквернить рук изображением Антихриста.
Фиса – анахронический отпрыск тех прежних несгибаемых русских людей, которые много веков назад приняли веру с готовностью пострадать за нее, принять мученический венец. Эти прежние, верные древним византийским догматам люди подверглись жестоким гонениям при «тишайшем» Алексее Михайловиче и «Никоне-собаке», горели на кострах и гнили в земляных застенках, но от древних догматов своих не отказались, новомодных икон не приняли, творить крестное знамение щепотью не стали. Много претерпели они и при царствовании последующих православных государей. Когда-то в этих местах были многочисленные скиты и обители староверов, на которые власть регулярно совершала разорительные полицейские набеги. Приходилось прятать древние дониконовские иконы и книги, уходить в леса, прятаться самим, тайно строить новые скиты. Не легче было и при богоборческой диктатуре большевиков-космополитов. Вся православная Россия нахлебалась слез при ненавидящих ее коммуноверцах, а уж тем, кто десять веков оставался верным духу и букве древнего благочестия, досталось вдвое. Но какая поразительная гордость и презрение к всесильной власти у этих нищих, униженных и социально растоптанных людей в отказе касаться красных червонцев! Среди хранителей духа старой веры в разных концах России до сих пор нет идеологического приспособленчества, сквернословия, пьянства и воровства. Эти по-детски наивные Фисы живут в ином измерении жизни, в своем умозрительном мире, сохраняя невидимую духовную связь с ушедшими в мир иной благочестивыми предками. На историческом пепелище уже не существующей жизни, веря в обещанное воскрешение мертвых, благоговейно поклоняются они могилам своих праведников, почитая некоторых из них святыми. Но дух нового времени понемногу проникает и в их, казалось бы, непоколебимые временем традиции: захотелось погорелкинским богомолкам поместить фотографию своего святого дедушки Герасима на его могильный крест. Портретное изображение покойника на захоронении – мода советская, впрочем, в некотором смысле она перекликается с обычаем древних египтян. Да вот беда: сохранилась лишь одна фотография дедушки Герасима, да и та выцветшая, оборванная и маленькая, как для паспорта. Перевести такую фотографию на керамическую плитку мастерская отказалась. Уезжая из Погорелки, я возьму эту фотографию в Москву и отреставрирую для них.
В один из дней Эдик предложил поехать посмотреть Светлое озеро. В древности это место называлось Светлым Яром, по имени одного из русских богов. Когда-то здесь в день Аграфены Купальницы бывали шумные, веселые ночные празднества в честь бога жизни и света Ярилы, водились хороводы, зажигались купальские костры, «окликались» покойники, справлялись именины Матери Сырой Земли. Долго боролась церковь с русским двоеверием и этим древним праздником: «Чего ради крещеный народ бесится, в бубны и сопели тешит дьявола? Богу противно, святыми отцами проклято!..» Наконец, придумали церковники объявить это место христианской святыней с сокрытым в озере Великим Китежем – градом Божиих святых. И стали они в Ярилин день приносить к озеру иконы, читать там Псалтырь Давида и петь церковные каноны приходящим на языческое празднество людям. Но верующие в Светлого Ярилу долго не уступали своего исконного родноверия, упорно продолжали свои празднества, вступая порой в рукопашную с нововерцами, принявшими чужую заморскую религию. Века упорного единоборства двух верований завершились победой государственной церкви. Кончились «сатанинские сходбища и Иродиадины плясания», Светлый Яр стал называться святым Светлым озером – местом православного молитвенного поклонения невидимому Китежу. В таком статусе он оставался и в советское время. Особенно ревностные богомольные старухи в день поклонения ползли вокруг озера на коленях под гыгыканье и улюлюканье пьяненьких комсомольцев. Случалось, что какой-нибудь недоросль, потешая товарищей, садился на старуху верхом…
