Дмитрий Губин - Въездное & (Не)Выездное
Итальянцы из «Ламборгини» не скажу, чтобы были в восторге, но ни слова не сказали и выдали новую машину – попросив, правда, больше на автодроме не экспериментировать и покататься с соблюдением скорости по пустыне.
И этому – помимо умения экономить – нам у американцев и итальянцев тоже следует поучиться.
2014#США #Бостон #Атлантический океан
Несварение от успехов
Tags: В анабиозе над Атлантикой. – Превращение людей в визитные карточки. – Дауншифтинг и восстановление дружеских отношений с жизнью.
Если я просыпаюсь в кресле типа «кокон» (электрическое, полтораста фиксированных положений), а вокруг полумрак, – значит, я лечу над Атлантикой, а стюардессы уже осуществили свой дьявольский план.
План в том, чтобы втихаря подпоить тебя за обедом (доливая вино, хотя их и не просят), а потом зашторить иллюминаторы и пригасить свет. И все, ты покорно раскладываешь кресло в горизонтальное положение, превращая в кресло-кровать, закутываешься в плед и сопишь, словно в шляпе малиновой ежик резиновый с дырочкой в правом боку.
Тебя настойчиво погружают в анабиоз, как в фильме «Пятый элемент». Все, кто летал «Люфтганзой» на другой континент бизнес-классом, смеются: «Очень похоже!».
Кстати, подозреваю, что электророзетки в 110 вольт, вмонтированные в кресла, у них не работают по той же причине – чтобы ты мог зверушкой когтями скрести по клавиатуре ноутбука, только пока живы батарейки, а живут они как раз до обеда, а потом стюардессы заученно разведут руками: ах, какая жалость, Mein Lieber Herr! Удивительно, но до этого рейса с розетками все было в порядке.
А самое вязкое, непонятное, странное – это из анабиоза выходить. За час до посадки. Потому что сначала не помнишь, куда летишь. Потом, по изображению на встроенном экране, осознаешь – о, впереди франкфуртский (или мюнхенский) хаб, а вот откуда летишь, нужно вспоминать еще секунд 20, потому что если я опишу, как возвращается воспоминание о дорогах Массачусетса или об ужине al fresco в бостонском музее Эвы Гарднер, это не будет воспоминанием, – это будет значить, что я уже приземлился во Франкфурте (или Мюнхене), принял душ в бизнес-зале (днем очередь на него, кстати, длится часа полтора), пересел на самолет до Москвы (или Питера), добрался до дома, проверил информацию по Yandex – и после этого написал.
В «Яндексе» найдется все.
В голове это все не укладывается.
Память больше не удерживает людей, она больше не поддерживает личные отношения, как поддерживают потолок арки венецианского палаццо, которое миллионерша и покровительница искусств Эва Стюарт Гарднер разобрала по кирпичику и перевезла в Бостон в начале XX века, нашпиговав затем внутренности Вермеером, Рембрандтом, Веласкесом и прочим Дега, потому что тогда это был нормальный ход – разобрать в Европе и вывезти в Америку (надо ли говорить, что я успел побывать на сайте музея, пока писал эту фразу?).
Память уже не удерживает ту милую, разгорячившуюся англичанку, лет сорока пяти (но выглядела она сильно моложе), действительно милую; после шампанского она хохотала и била меня по руке – you are naughty, Dmitry, you are naughty! – в ответ на рискованную шутку. У нее были такие зеленые ирландские глаза и остатки либо сведенных, либо просто исчезнувших с возрастом веснушек, которые вновь появлялись, когда она смеялась, несмотря на то, что и глаза и веснушки я придумал только что, потому что, черт побери, я не помню цвета ее глаз.
Я не помню ее имени, цвета глаз, длины юбки, цвета соскочившей и болтающейся на носке туфли (она раскачивала ногой с соскочившей туфлей, сидя на низких перилах балюстрады), и про туфлю я тоже выдумал, потому что рыться в так и не разобранных визитных карточках, чтобы найти ее имя и место работы, нет сил – проще сочинить.
У меня сложена в пакетик пара сотен неразобранных визитных карточек, в тщетной надежде оцифровать имена, телефоны, явки, пароли, встречи и добавить к тем трем с половиной тысячам записей с персональными данными, что хранятся в Outlook.
Когда ты знакомишься более чем с пятьюдесятью новыми людьми в месяц и ездишь за границу чаще двух раз в месяц, весь мир превращается в неразобранные карточки, засунутые в пакетик.
Потому что начиная с этого момента (и даже чуть раньше) ты перестаешь воспринимать мир чувственно и завоевывать его в буквальном, тактильном смысле, в каком спортсмены завоевывают свои секунды, сантиметры и золотые медали, а сам превращаешься в оцифрованную визитную карточку, которую несет по проводам всемирный компьютер, раз в три года корректируя должность и телефон. Это не тебе, а твоей карточке пришло с утра 40 писем (среди них – 10 приглашений: если разобраться, то приглашений обменяться информацией еще примерно с 30–50 карточками: ну не воспринимаешь же ты их, право, как людей?), это твоя карточка слушает La Traviata в La Scala (с последующим ужином со спонсорами прослушивания), это твоя карточка обсуждает с партнерами, где встретиться за бизнес-ланчем – в «Аисте» или «Турандот».
Потому что не-карточка хотела бы жрать каждый день в шалмане «Бурчо» или в грязноватой китайской «Дружбе», но там оцифрованных нет. Ты – карточка, функция, ты перестал воспринимать людей как людей и мир как мир и перешел на обработку информационных потоков, – вот потокам и не мешай.
Да я вот несколько месяцев уже не мешаю.
Но знаете, куда вас столь узнаваемыми кругами веду? Нет, не к Вельзевулу. А к последней технократической иллюзии: что «правильной» (вот уж насквозь фальшивое слово!) жизненной логистикой, отлаженным тайм-менеджментом и прочим рациональным устройством можно все как-нибудь обустроить, как земским устройством Солженицын надеялся обустроить Россию.
Не выйдет. Гангрена не лечится аспирином. Если ты понимаешь, что лица, страны, события, континенты, ужины не перевариваются организмом и не дают тебе ничего, кроме денег, – это значит, что из тела понемногу уходит душа и пора выбирать.
Я, конечно, про судьбу солженицынских поучений помню, а потому никого учить не берусь. Просто прошедшим летом, воспользовавшись случайным поводом, я выпрыгнул из этого офисного колеса, где раньше вертелся белкой. Ушел в частную жизнь. Совершил, черт побери, дауншифтинг. И ныне поглощаю лишь то, что интересно и что в состоянии переварить. Вокруг теперь деревья парка; я еду на велосипеде; ужинать у Новикова или Делоса смешно. Я не помню, какой фирмы на мне велобрюки, а также куртка и толстовка-джерси, – но мне в них удобно.
Стопочка оставшихся от прежней жизни визитных карточек потихоньку разбирается и тает, как культурный сугроб, описанный Харуки Мураками.
Кстати, я теперь много читаю.
И куда больше, чем прежде, пишу.
И, судя по тому, что вы этот текст до конца дочитали, – это хороший баланс.
2008 COMMENTВопреки популярному представлению, редакции глянцевых журналов (в России, по крайней мере) – это никакие не шикарные офисы, а обычные комнаты в офисах, где, скрючившись за компьютерами, сидят человек восемь: главред, заместитель, секретарь, два-три редактора и трое дизайнеров, – все. Зарплаты тоже обычные, офисные, не пошикуешь. Зато спонсорских поездок по миру – хоть отбавляй.
Оборотная сторона этого дивного мира – несвобода. Потому что в спонсорской поездке ты обязан видеть (а затем – описать) то, что хочется приглашающей стороне. А приглашающая сторона хочет, чтобы все видели глянцевую поверхность.
Сначала ты этими поездками обжираешься. Затем гордишься тем, что нашел компромисс – ведь не лишает же тебя приглашающая сторона вовсе свободного времени? Выйди из отеля на улицу, посмотри, опиши, напиши – хотя бы и для себя. А потом понимаешь, что на компромиссах ничего не построишь. Девять десятых текстов о путешествиях, что я написал на спонсорские деньги, были мной забракованы для этой книги еще на стадии отбора. А из оставшегося половина выброшена в процессе.
В общем, когда я из глянца ушел, вздохнул с облегчением.
Теперь большей частью путешествую за свой счет.
Оплачиваю цельность жизни.
Но разве это того не стоит?
2014#Казахстан #Астана
Альтернативная Россия
Tags: Невероятные метаморфозы казашек и Казахстана. – Крепость Сарайшик и жалкий шик московского Кремля. – Сон архитектурного критика Ревзина и астанинская явь архитектора Фостера.
Я только на днях понял, что имел в виду Пушкин со своим «правительство у нас – единственный европеец». И понял: не у нас, а у них. Хотя они – это мы. Просто альтернативные. Я о Казахстане.
Летел я в Астану. Дорогу оплачивал замечательный журнал путешествий, дай бог его редактору доброго здоровья. Компанией Air Astana, которой аллах помимо самолета дал то, что нужно: блестящий сервис. Наши авиалинии отдыхают. Потому что на Air Astana сервис не просто хороший, а искренний. Там тебя там любят. И стюардессы там сказочно красивы. Казахи – я забегаю вперед, но для меня это было открытием! – вообще среди азиатских народов один из самых красивых. При этом у девушек фигуры, как налитые бутоны тюльпанов. У мужчин узки бедра, широки плечи – и никаких животов. Хотя ростом они невысоки. Нация статуэток. Я был вдохновлен. Даже когда астанинский абориген (то есть урожденный целиноградец) Саша, в роли Вергилия водивший меня по Астане (и сам, судя по его замечаниям в адрес женщин, вполне ходок) сказал, что с девушками-казашками случилась невероятная метаморфоза. Примерно тогда, когда Казахстан стал независим. Из коротконогих, плотных, плосколицых они стали превращаться в то, что я вижу сейчас…
