Ирина Врубель-Голубкина - Разговоры в зеркале
И.В. – Г.: Какого рода мифологию вы используете, мечтая попасть в стержневой литературный язык государства?
П.П.: Когда читаешь роман малоподготовленной, не своей публике, огромное количество нареканий вызывает употребление мата. Считается, что мат и всякие гадости маргинализуют литературу, которая тем самым выдает свое намерение быть революционной, шокирующей – не стержневой, не центральной. Что делать, мы по природе своей экспериментаторы и, как ни прискорбно, остаемся современными художниками, концептуалистами: даже в школу хрестоматийной литературы мы стремимся попасть необычными путями, базирующимися на наших собственных гипотезах и теориях. В частности, это касается мата, ибо мы исходим из допущения, что мат не только приобретет легальный статус, но станет крайне официозен. Его переработают в язык пафосной национальной идентификации, в этих бранных словах снова откроют сакральное измерение, они будут причислены к величайшему достоянию русского языка. Мат есть язык в языке, он эмбрион в теле русской речи и как таковой представляет собой огромную ценность, подвергающуюся, на мой взгляд, постепенной официализации. Это связано с крушением советской власти, которая огромным блоком стояла на его пути, и очень значимо, что впервые на экранах телевизоров мат прозвучал из уст Горбачева, пославшего на х… путчистов. Горбачев – настоящий медиум, он акцентировал этот момент и не единожды, а несколько раз произнес: «я послал их на х… на х..!» Но кого он послал на х..? Тех, кто собирался бороться с пропагандой секса, что означало на деле борьбу с языковым сексом, с речевыми порнографиями. Горбачев показал, что такая борьба обречена и лезущий отовсюду мат непобедим. Первым, однако, был Хрущев, недаром его называют провозвестником всего передового, это он, когда его смещали, сказал: «Ну, и е… с этой Россией сами». Но то были слова отстраняемого от власти, а Горбачев сам отстранял других, и, полагаю, вскоре за этим типом высказывания закрепится сугубая пафосность, что-нибудь вроде: «Пошлем на х… американцев» – многое будет зависеть от конкретной политической обстановки. Я приветствую этот процесс…
А.Г.: И он происходит, уже в фильме Невзорова о чеченской войне мат трактуется как священный язык русских воинов.
П.П.: Тот факт, что эта модель прокручивается в фильме Невзорова, демонстрирует, что ее внедрение застопорилось покамест на стадии политической реакции, но реакционерам не удастся удержать это мощное оружие в своих грязных руках, оно перейдет к власти, к центральным фигурам. Ельцин никогда не матерится, но зато тип его опьянения, его дзэнское поведение…
А.Г.: Скорее даосское…
П.П.: Дзэн и есть приспособление буддизма к антибуддийской, по сути, даосской доктрине. Так вот, на уровне жеста Ельцин подготовляет финальный фазис языковой революции. Поэтому мы используем мат отнюдь не как шокирующий, эпатирующий элемент, а с расчетом на его будущую гиперлегитимацию. Предположение это может оказаться неверным, и тогда мы не попадем в школьную хрестоматию, однако это нам не слишком и важно (смеется). Парадоксальным образом – и тут мы чистые концептуалисты – для нас существенна сама идея, а результат, будь он негативным или позитивным, имеет смысл лишь с точки зрения экспериментальной проверки исходной конструкции. Так что деятельность наша вполне бескорыстна (общий смех всех участников разговора).
«Зеркало» №№ 9-10, 1999 г.Остров любви или полуостров отчуждения? Проблемы еврейской идентификации
Круглый стол журнала «Зеркало»
Участники:Ирина Врубель-Голубкина, главный редактор журнала «Зеркало»
Члены редколлегии
Александр Бараш, поэт
Александр Гольдштейн, писатель
Михаил Гробман, художник, поэт
Яков Шаус, литературный критик.
Ирина Врубель-Голубкина: Формальный повод для нашего разговора – новые публикации «Зеркала». «Русский манифест» Дмитрия Сливняка, нашего постоянного автора и доброго приятеля, удивил даже нас крамольными – с позиций сионизма, иудаизма и просто еврейского чувства – тезисами о взаимоотношениях между русским еврейством и Израилем. Мощная провокативность высказываний Сливняка не оставляет возможности промолчать. С его текстом отдаленно «рифмуется» новая проза Гольдштейна. Он рассматривает свой израильский опыт в непривычном ракурсе и новой для себя стилистике.
Что ж, попытаемся углубиться в тему, которую назовем: «Еврейская идентификация». Мы, участники этой беседы, репатриировались в Израиль из разных городов русской империи, называвшей себя Союзом. Все мы вскормлены русской культурой и, перебравшись на Ближний Восток, занимаемся той же литературой, проблемами того же искусства – продолжаем двигаться в своем естественном духовном русле. В то же время каждый из нас преодолел свой отрезок израильской жизни, в каждом из нас столкновение двух миров вызывало индивидуальную реакцию, стимулировало особое течение мысли и эмоций. Скрещение наших путей в данной точке Тель-Авива символизирует частичное совпадение судеб. Но, как мне кажется, для нашего разговора плодотворней проанализировать несовпадения. Наверно, это позволит затронуть больше аспектов.
Михаил Гробман: В статье Сливняка я выделил бы две части. Одна – это его ссылки на какие-то данные исторической науки. Теорий происхождения еврейского народа много, все они переплетаются с мифами. Тут дискуссии неинтересны и бессмысленны. Сливняк берет ту версию, которая подыгрывает его выводам о нынешнем состоянии еврейского этноса. Это вторая часть его «манифеста», достаточно условно связанная с первой. Вот в том, что сегодня происходит в Израиле, разобраться стоит. Сливняк хочет увидеть в Израиле какой-то новый этнос. Это вызывает в памяти статью писателя Бориса Хазанова, опубликованную лет двадцать назад. Я деталей уже не помню, и под рукой ее нет. Главная ее идея состояла в том, что эмиграция из Советского Союза, начавшаяся в 70-е годы, могла бы породить новую общность людей, говорящих по-русски. Ведь все они оставили за спиной «империю зла» – подавление личности, репрессии, информационный голод, а с собой взяли все лучшее, что скопила самая передовая среда в советских условиях. И в воображении писателя возникает такая идеальная Телемская обитель, остров любви. Его обитатели живут просветленной, духовной, культурной жизнью – так, ясное дело, может существовать только русская интеллигенция, когда она… остается без народа. Тогда идея Хазанова казалась весьма привлекательной: и впрямь, почему бы не материализовать эту прекрасную утопию? Но самое интересное, что прошло не так уж много времени – и мы увидели эту социокультурную модель в Израиле! К тысячам советских евреев, прибывшим в 70-е годы, добавился почти миллион репатриантов 90-х годов. На тесном пространстве столпилось огромное количество людей. Их родной язык – русский, они воспитаны на русской культуре, пишут русские стихи, издают русские газеты и журналы, создали русский театр. Чем не мечтавшийся Хазанову остров любви? Правда, эманация любви не ощущается…
Сливняк считает, что эта культурная общность противостоит Израилю. Но надо вникнуть: это действительно общность или иллюзия? Может быть, тут объединение механическое, на рефлекторном уровне? Как пчелы: кажется, что у них высшая организация, своеобразная культура, архитектура, осмысленная деятельность. А на самом деле это механизмы эволюции – пасека способна только производить мед среди деревьев, птичек, цветочков. Может, то, что Сливняк считает новым этносом, – это просто пасека, которую перенесли на другое место? Она вписалась в новые условия, ожила, мед вырабатывает…
Яков Шаус: Мне кажется, что методология изучения нами нашей ситуации не совсем правильна. Мы говорим о явлении, в самом массовом виде существующем уже десять лет, а появившемся тридцать лет назад. Поэтому надо рассматривать его не в статике, а в динамике, развитии.
К тому же оно неоднородно: искусственность концепции Сливняка о спаянной общности видна невооруженным глазом. Не нужны никакие опросы – издаваемые здесь русские газеты, журналы, книги позволяют поставить диагноз, констатировать, что в 90-е годы в нашей общине произошло культурное расслоение. Во-первых, выяснилась расплывчатость понятия «русская культура». Немалая часть репатриантов идентифицирует себя с самой убогой советской масскультурой. Но главное – это далеко не синхронное сближение отдельных слоев русскоязычной общины с израильским обществом. Многие дети репатриантов 70-х годов вообще не говорят по-русски или говорят очень скверно. Да и часть их родителей перешли на иврит и вписалась в чисто израильский круг общения. Сегодня наши дети зачастую тоже не идентифицируют себя с русской культурой, а в будущем эту связь утратят полностью. Репатриантам в возрастном диапазоне условно от 25 до 35 лет удается перестроиться и в языковом отношении, и психологически. Те, кто старше, даже при успешном освоении иврита остаются русскими. Можно ли тут вывести общий знаменатель идентификации?
