Ирина Врубель-Голубкина - Разговоры в зеркале
Я.Ш.: Бараш предложил различать социальную и культурную идентификацию. Я уточнил бы: не столько социальную, сколько бытовую. Десять лет последней волны репатриации в Израиль – это бытовая спаянность тысяч людей, одинаковость их мелких и крупных повседневных забот – независимо от культурных ориентаций. Да, это спаянность муравейника, или той пасеки, о которой говорил Гробман, это тот общий опыт, о котором говорил Гольдштейн. Ни один из нас не может не идентифицировать себя с этим. В то же время культурную несовместимость с соседями по муравейнику я ощутил уже в ульпане. Там все были с высшим образованием, но не с кем было по-человечески поговорить. Люди, ничего не читавшие, ничего не знавшие, – и в то же время столько советского высокомерия по отношению к «израильскому бескультурью»! У меня и сегодня начинается зубная боль, когда ко мне домой попадает случайный человек «из наших» и с недоумением, неприязнью разглядывает на полках книги, многие из которых приобретены уже в Израиле и в прежние времена не входили в стандартную библиотечку советского интеллигента.
Мне, наверное, было легче идентифицировать себя с Израилем, чем с такими «собеседниками», ибо я вырос в другой среде. Для меня всегда было естественным находиться в еврейском окружении. Литовское еврейство плотно селилось в отдельных городах и даже в отдельных районах. Я учился в одной из тех школ в центре Вильнюса, в которых большинство составляли евреи. Почти весь мой класс нынче находится в Израиле. У моих родителей и родителей моих друзей практически не было близких друзей не евреев. Все они говорили на идише, а многие знали иврит. Религиозных людей в нашем кругу не было, но я еще помню, как после женитьбы некоторых моих знакомых на русских или литовских девушках родители изгоняли сыновей с проклятьями и чуть ли не посыпали головы пеплом. Правда, после появления первых внуков «отходили» и прощали.
Так что у меня не было такого периода, как преодоление социально-психологической отчужденности от Израиля. Я вышел на улицу: вокруг евреи – все в порядке! Помню, как, окончив ульпан и научившись скверно, но бойко изъясняться на иврите, я ездил на работу из Петах-Тиквы в Тель-Авив. Маршрутное такси в час пик ползло не меньше часа. В машине сидели семь – восемь незнакомых и очень разных людей: светлокожие ашкеназы, смуглые выходцы из Марокко, Йемена, Ирана и я – «русский». Каждый из нас уже слышал утренние новости. А в Израиле всегда что-то случается. Едем несколько минут, и вдруг кто-то вслух говорит как бы себе: «Ничего себе! Ну и дела!» Все с полуслова его понимают, и моментально начинается жаркая политическая дискуссия – словно встретилась компания старых друзей. Ни в Литве, ни в российских городах такого чувства общности я не испытывал!
Для меня эта «маршрутка» – модель Израиля. Мы несемся куда-то, у нас общий водитель и общий маршрут. Но мы разные! Конечно же, я, работая в «русской» газете, сотрудничая в толстом «русском» журнале, остаюсь в русле русской культурной традиции, и у меня нет ничего общего с аристократами и пролетариями израильской культуры. Но я не усматриваю тут того вызывающего противостояния, о котором написал очень красивую статью Сливняк. Дело не в гордом нежелании русско-еврейского сообщества слиться с Израилем. Когда на недавнем вечере «Зеркала» в Тель-Авиве сам Сливняк со сцены поведал собравшимся, что они, репатрианты, не являются евреями и им «не светит» стать израильтянами, то в ответ раздался возмущенный ропот зала!
Новые обитатели страны очень даже хотят стать ее органической частью. Но даже внутри нашей общины, получившей по крайней мере одинаковое формальное образование, нет культурного общего знаменателя. А в израильском обществе, на данной стадии невероятно пестром и разнородном, вообще нет единого культурного кода. Как можно его подобрать для людей светских и ультраортодоксальных, для выходцев из Польши, Турции, Марокко и США? Как нам идентифицировать себя с израильской культурой, если и для израильтян это сложнейшая проблема!
М.Г.: Независимо от того, кто мы: израильтяне или репатрианты, тонкие интеллектуалы или недалекие обыватели, есть нечто, нас всех объединяющее. Долгое время считалось, что еврей – это тот, кто исповедует иудаизм. Люди и целые народы, переходившие в иудаизм, становились евреями. Но в двадцатом веке оказалось, что такая идентификация узка и неполна. Еврей – это тот, кто ощущает свою причастность к общей судьбе. Наша судьба – это и Хмельницкий, и черта оседлости, и кровавые наветы, и Гитлер, и борьба с «безродными космополитами». Человек, который молится еврейскому Богу, но ограничивает себя тесным мирком заповедей, ритуалов и не понимает, насколько он связан общей судьбой с миллионами соплеменников, не является в полной степени евреем. Именно поэтому я не могу постичь, как можно стать евреем, пройдя гиюр, то есть только лишь выучив наши заповеди и согласившись выполнять их. Одна нога – та, что здесь, в настоящем, – еврейская, а другая – та, что осталась в прошлом, – не еврейская!
Судьбу «выучить» нельзя – это особая память, особые переживания. На этом уровне для меня выходец из Йемена или Ирака, отслуживший в израильской армии, социально, психологически ближе, чем интеллигент, недавно прибывший из Москвы и не имеющий этого опыта. Я помню, как началась Война Судного дня, как соседка-«марокканка», услыхав сообщение по радио, кричала в голос. Она знала, что ее сын, как и сыновья тысяч других израильтянок, уйдет на войну и, может быть, не вернется. Это было ощущение общей судьбы – момент полной стыковки с этой страной. Я думаю, что люди, слушавшие Сливняка на вечере «Зеркала», не из какого-то дешевого патриотизма выразили несогласие, когда он убеждал их, что они не станут израильтянами и это вообще не нужно. Он куда тоньше, образованней, чем те пожилые репатрианты, наверняка, не прочитавшие такой уймы книг. Но ему по сравнению с ними не хватало простого человеческого знания. Любая семья репатриантов, даже не понимающая ни слова на иврите, знает, что, как только их дети начали служить в армии, не только они, но и их родители становятся израильтянами!
Судьба – главный вектор нашего еврейского бытия. Но, кроме этого, есть и культурные ориентации, которые определяют содержание нашей духовной, творческой жизни. Вот, например, читаю Андрея Белого: «Россия, Россия, Россия – Мессия грядущего дня!» – я очень люблю эти стихи. При этом я испытываю внутреннюю раздвоенность: язык – мой, музыка – моя, но Россия – нет. Мой – Израиль. Что ж, может, в этих строчках всюду заменить Россию на Израиль? Нет, не рифмуется!
Русский – мой материнский язык. Это нельзя изменить, это навсегда. Можно прекрасно освоить иврит, даже писать на нем – что я иногда делаю. Но все-таки именно язык будет отделять нас от израильской культуры.
В сущности, материнский язык, не совпадающий с языком предков, языком религии, – это тоже наша еврейская судьба. Чужие языки становятся для нас родными, и мы играем огромную роль в создании культур иных народов.
И.В. – Г.: Мы уже затрагиваем другой важнейший аспект еврейской идентификации. Тема «Мы и Израиль» исчерпана?
Я.Ш.: Может быть, есть смысл подойти к проблеме с другого конца: не «Мы и Израиль», а «Израиль и мы»? Нами почти достигнут консенсус относительно того, что мы, репатрианты в первом поколении, идентифицируем себя с Израилем на бытовом, эмоциональном, социальном, идеологическом уровнях. Но идентифицирует ли себя Израиль с нами? Это не вопрос ущемленного эмигрантского самолюбия, а проблема отзывчивости, динамичности еще очень молодого израильского общества. Обладает ли оно достаточным творческим потенциалом, да и попросту интересом, чтобы вобрать все лучшее, что создано евреями в других культурах, о которых говорил Гробман? Как я чувствую, импульсом к написанию статьи Сливняка была именно обида не за нас, репатриантов, а за Израиль, который видится ему слишком ограниченным, самодостаточным, еще не использовавшим всего запаса духовного топлива для грандиозного культурного синтеза. Но, поставив диагноз «ксенофобия» – достаточно односторонний, Сливняк бросается в другую крайность и придумывает миф о прогрессивной русско-еврейской общности, разрабатывает рекомендации по ломке монотеизма и превращению Израиля в Швейцарию.
И.В. – Г.: Я думаю, в рамках нашего разговора двустороннее взаимодействие «русских» с Израилем интересует нас только в контексте еврейской идентификации. На мой взгляд, чтобы разобраться в себе, стоит еще вернуться к причинам той тоски по ашкеназским корням, из-за которых грустит Гольдштейн.
А.Б.: Я позволю себе предположить, что когда Гольдштейн говорит о тоске по ашкеназской культуре, то на самом деле он имеет в виду Прагу как таковую, которая к еврейству не имеет никакого отношения, – это только географическая точка, где можно прикоснуться к блеску европейской культуры.
