Андрей Колесников - Веселые и грустные истории про Машу и Ваню
– Возьми, Маша, попугайчика, – ласково говорит ей художник.
– Тогда двух, – уверенно заканчивает дочка.
– Второй мне и самому нужен. – В голосе художника появляются стальные нотки.
Я его понимаю. Посмотрел бы я на вас, если бы вас в одночасье лишили куска хлеба.
– У вас, кстати, нет тел Барби? – озабоченно спрашивает художник. – У меня есть предчувствие, что в какой-то момент они могут очень пригодиться в работе.
Следующие полчаса Маша тихо перебирает клавиши пианино в соседней комнате и смотрит в темное окно. Рядом лежит разноцветный попугай. Маша начинает негромко петь:
– Вот окно, оно закрыто, я пою, я немного сердита…
Потом мысль ее уносится куда-то очень далеко, и песня заканчивается минут через пять словами:
– И скрипка упала уже…
Маша умолкает и роняет голову на клавиши. Потом встает и кланяется.
Вообще-то я, честно говоря, поражен происшедшим. Я думаю, что на нее чудесным образом повлияла атмосфера этой квартиры. Надо срочно развивать эти способности, мелькает паническая мысль. Если, конечно, не все еще потеряно…
– А еще споешь? – ошарашенно спрашиваю я.
– Нет, не могу, – с сожалением отвечает она. – Ты же буквы убрал.
А я и в самом деле убрал с пианино тетрадь с нотами. Мне казалось, она будет отвлекать ее. А она смотрела не в окно, а в эту тетрадь и представляла себе, что читает стихи.
– Ладно, папа, – говорит она. – Поменяй моего попугая на здорового. А то у этого ножка отвалилась. И мы поедем домой. Только ехать будем очень быстро, понял?
«Без лифчика плавать нельзя – утонешь!»
Маша давно собиралась на Красную площадь. Вообще-то раньше она уже была на Красной площади, но не помнит этого. Ей тогда было около полутора лет. Оказавшись на Красной площади, она долго и старательно шла по белой линии, нарисованной на брусчатке, потом в какой-то момент сбилась, ступила на серый камень и потом страшно плакала из-за этого. Она была безутешна до тех пор, пока я не зашел с ней в магазин на Охотном Ряду и она не выбрала себе розовую кофточку. Меня тогда потрясло, что она твердо показала именно на розовую кофточку и отказалась даже примерить голубую. Только в тот момент я, кажется, наконец отчетливо понял, что у меня растет девочка, а не мальчик.
На прошлой неделе многое было иначе. Во-первых, в магазин пришлось зайти еще до того, как мы оказались на Красной площади. Она не требовала этого, а просто объяснила, что ей это очень нужно.
– А зачем? – уточнил я.
– Папа, там же есть солнечные очки и детский лифчик, – сказала она. – Мы же едем на море. Папа, ты что, не знаешь?
– Ну я понимаю, – машинально сменив курс и уже идя по направлению к магазину, говорил я ей, – зачем тебе солнечные очки. Но лифчик?
– А зачем мне очки? – спросила она.
– От солнца, наверное, прятаться, – предположил я.
– Но ведь здесь совсем нет солнца, – пожала она плечами. – Солнце есть только на море. Поэтому мы едем на море.
– Ну ладно, а лифчик тебе зачем?
– Чтобы плавать.
– А разве нельзя плавать без лифчика?
– Да, нельзя.
– А почему?
– Утонешь, – просто ответила она.
Мы купили ей очки и лифчик. Очки были розового цвета с оправой в форме сердечек. Примерив их, она надела очки и на мой нос.
– Нет, тебе они не идут, – сразу сказала она.
– Почему?
– Потому что это мои очки.
С лифчиком пришлось повозиться. Мы искали его довольно долго. В результате мы купили желтый купальник с зелеными пальмами. Она хотела идти в нем на Красную площадь, но я уговорил ее не делать этого. Убедил я ее не тем, что будет холодно или неприлично, а тем, что желтое на красном (на фоне кремлевской стены) совершенно не смотрится. Хотя на самом деле, по-моему, наоборот.
Когда мы вышли из подземного магазина, она сказала:
– Папа, смотри, там же фонтаны!
Она до этого, по-моему, никогда не видела фонтанов, но была, конечно, наслышана о них.
Там и в самом деле били фонтаны. Увидев, с каким удовольствием моя девочка рассматривает окаменевшую от горя Аленушку у ручья, я сразу стал лучше относиться к Зурабу Церетели.
Маша застыла возле Аленушки и напряженно глядела на нее. Мне показалось, она искала глазами ее братца Иванушку. Я тоже, кстати, поискал его глазами, но не нашел. Я подумал, что, может, он уже превратился в козленочка и я не того ищу. Но и козленочка поблизости не было. А может, это и не Аленушка была в платье, а русалка с хвостом.
– Нравится тебе эта девушка? – спросил я у Маши, которая по-прежнему не отрывала взгляда от скульптуры.
– Какая девушка? – удивилась Маша.
– Ну каменная, в воде.
– Папа, – говорит Маша, – ты что? Я на мальчика смотрю. Видишь, мальчик стоит живой? Он же сейчас купаться будет в фонтане.
Тут я наконец понял, что она и в самом деле не на русалку смотрит, а на мальчика, который уже разделся до плавок и готовился залезать в фонтан. Так он и сделал через полминуты. Она смотрела на брызгающегося мальчика еще минут десять. Потом я все-таки увел Машу на Красную площадь. Она на этот раз не ходила по белой линии, а пыталась докричаться до солдат у входа в Мавзолей. Потом мы поехали домой.
– Маша, признайся, – спросил я ее дорогой, – ведь ты тоже, наверное, хотела в фонтан прыгнуть? Скажи честно: очень хотела?
– Я? – удивилась она. – Нет, не хотела. Я на мальчика смотрела. Мальчик очень смешной. В фонтане купался. А мы-то с тобой на море поедем!
«Принцесса Аврора не сделала бы этого!»
Дети с мамой уехали отдыхать на море, а я остался в Москве. Осиротели не они, а я.
Оттуда, из-за границы, вторую неделю поступают отрывочные сведения. Вторую неделю идут позиционные бои по всем фронтам с переменным успехом.
– Мама, – говорит Маша, – мы жили в Москве, в голубом доме. А теперь наш дом – гостиница, да?
– Да, дочка, так уж получилось, – успокаивает ее мама. – Зато здесь есть море.
– Ну так пойдем на море, – говорит Маша.
– Сначала завтрак, потом бассейн, потом море.
– Нет, мама, сначала бассейн, потом море. Про завтрак речи нет вообще.
– Маша!
– Аленка! – грозит она пальцем матери.
– Маша, ты меня расстраиваешь.
– Мама, – говорит Маша, – не расстраивайся. Зато ты у нас молоденькая. А папа у нас высокий.
Ее брат Ваня, которому еще нет двух лет, тоже вспоминает меня. Он приходит в лобби отеля, встает у автоматически открывающейся стеклянной двери и подолгу ждет меня. Это ожидание наполняет мою душу чувством непреходящей вины, а мою жизнь – смыслом.
По телефону я объясняю ему, что приеду со дня на день, а он говорит: «Дядя, би-би». Это значит, что кто-то катает его на машине. Кто? Я спрашивал у жены, она говорит, что никто, что он катается только на игрушечной машине в зале игровых автоматов. Но откуда же там дядя? А это механик, объясняет мне жена. Я думаю, она говорит правду. Но слышать ее все равно больно.
Маша не интересуется машинками. Ее устраивает ворох сладкой ваты на деревянной палочке. Когда мама первый раз купила ей сладкую вату, она взяла ее, подержала перед собой и сказала:
– Вот настоящее счастье для маленькой девочки.
Один итальянец сфотографировал Машу за этим занятием. Ему, чернявому, понравилась девочка с длинными льняными волосами, голубыми глазами и с ворохом белой сладкой ваты в руках. Пока она позировала ему, ее мама, засмотревшись на все это, споткнулась и упала.
– Ничего, мама, до свадьбы заживет, – успокоила Маша.
– Да все, Маша, я уже замужем.
– А, ну да, – согласилась Маша. – Хорошо тебе? – Да.
– И что, белую фату не хочешь?
– Нет, фату не хочу.
– Ну тогда до моей свадьбы заживет.
Она мечтает о белой фате и о принце Филиппе, но знает, что его сердце занято. Она не страдает, ничего личного. Она понимает, что свадьба – это игра. Серьезно у нее с одним мальчиком из детского сада.
На танцах вечером она сторонится других детей, хотя любит танцевать. Ее брат не понимает, как можно не танцевать, если играет хорошая музыка.
– Давай, Ваня, давай, – равнодушно говорит она ему, – иди, танцуй. За все заплачено.
Только когда дети повторяют за взрослыми их фразы, понимаешь, насколько эти фразы тупые.
– Маша, – говорю я ей по телефону, – ты же любишь танцы. И не притворяйся, что они тебе безразличны. Ты весь год мечтала о них. Помнишь, сколько раз ты заставляла меня рассказывать тебе, как мы из Москвы приезжаем на море и сразу идем на танцы?
– Помню, – говорит она. – Мало.
– Да, зато каждый день. И почему же ты теперь стоишь в сторонке?
– Папа, – тихо говорит она, – я тебе скажу, только пусть мама выйдет из комнаты.
– Ну пусть.
– Папа, она не хочет.
– Я не могу оставить их двоих в номере, – сразу говорит мне жена. – И не проси.
Это ревность. Все равно ведь придется. Когда она выходит, Маша, решившись, говорит:
– Папа, это же измена! Ты что, не понимаешь?
– И кому ты изменяешь, Маша?
– Васе. Принцесса Аврора не сделала бы этого.
