Андрей Колесников - Веселые и грустные истории про Машу и Ваню
– Ну хорошо, – говорю. – Только ты не бойся все-таки военных. Они из окон не выбрасываются. Они спасают тех, кто выбрасывается.
– А Алисе говорили, что иногда и военные тоже выбрасываются, – упрямо сказала Маша.
Потом я ее спрашиваю:
– Ну что, приходили к вам военные?
– Да, – отвечает Маша.
– И что, нестрашные оказались?
– Совершенно!
– Ну вот, – радуюсь я. – Я же говорил! Стихи им читала?
– Читала, – говорит Маша безо всякого интереса.
– И что они?
– Они-то? Рады…
– Да что такое? – теряю я терпение.
– Да понимаешь, папа, – раздосадованно говорит Маша, – это не настоящие военные оказались. Ветераны!
«Я не знаю, что такое прятки»
К нам в гости пришла девочка совершенно Машиного возраста. Эта девочка мне сразу понравилась. Дело в том, что я предложил ей порцию пельменей. Ну что такое порция крошечных детских пельменей, пусть даже и привезенная из Москвы на край Московской области? Маша с Ваней не то что брезгуют такими пельменями, всегда лежащими в заморозке на какой-то самый крайний случай, который рано или поздно обязательно наступает, но, по крайней мере, предпочитают что-то другое. Вот суп из белых грибов их сейчас гораздо больше интересует. Да, суп из белых грибов.
И вот я предлагаю Насте эти пельмени. Просто, честно говоря, из вежливости. Я уже выставил на стол две тарелки, Маше и Ване, и спохватился, что про Настю забыл.
– Настя, – говорю я ей, – пельмени будешь?
И форма-то, в которой я сделал ей это предложение, была, честно говоря, почти оскорбительной. Как-то по-другому я должен был ей это сказать. Все-таки девочка первый раз у нас дома, хоть и с мамой. Но я очень перепугался, что две тарелки выставил, и очень торопился что-нибудь сказать прежде, чем она успеет это заметить.
И вот она посмотрела на меня, глаза ее распахнулись до невероятных размеров, и из них полилась какая-то нечеловеческая благодарность. У воздуха в комнате, по-моему, даже какой-то цвет появился. Такой лазоревый. Она еще даже сказать-то ничего не успела. Потом все-таки выдохнула:
– Да!
И хлопнула своими огромными ресницами. А личико у нее в таких сумасшедших кудряшках. В общем, это был мрак какой-то. Или все-таки свет.
Я дрожащими руками вытряс из половника пельмени, передал ей тарелку. И получился большой перебор с этими пельменями. Чуть не полсотни я ей, по-моему, сгоряча насыпал.
И она не спеша, ну вот совсем никуда не торопясь, все их за двадцать минут съела. И все это время с ее лица не сходило чувство глубокой благодарности и даже какого-то удивления, что вот она встретила на своем жизненном пути таких поразительных людей, которые угостили ее такими вкусными пельменями.
Что-то во всем этом было очень необычное. Я даже подумал, что, может быть, ее дома не кормят. Это бы все объяснило. Это было бы понятно. Но сколько же ребенка надо не кормить, чтобы он так благодарно на тебя смотрел? Нет, вряд ли столько дней она не ела, чтобы так смотреть.
И я, в общем, как-то маленько растерялся. Это был какой-то несерьезный эпизод, но он выбил меня из колеи, в направлении которой я воспринимал в этот день окружавшую меня действительность.
Настя очень мало говорила и в основном смотрела.
И я искоса все время на нее поглядывал. У нее был все-таки очень странный взгляд. Такой пронзительный и такой глубокий, что не должен был бы принадлежать ребенку. Да и взрослому не должен. Я вот написал про нечеловеческую благодарность, лившуюся у нее из глаз, и ключевое слово тут «нечеловеческая». Что-то такое тут было, в общем. Хотя мне и неловко, что это я такие слова пишу.
Потом все, как говорится, счастливо разъяснилось. За столом я спросил, пошла ли Настя в этом году в школу. Она же одного возраста с Машей, то есть шести с половиной лет. И ее мама сказала, что Настя ходит уже во второй класс.
– Как это во второй? – засмеялся я. – Не может во второй. В таком возрасте и в первый-то не рискуют пойти некоторые.
– Да понимаешь, – объяснила ее мама, по-моему, как-то тушуясь, – она же у нас ребенок-индиго.
– В смысле?
– Ну, сверходаренный. В первый класс в пять лет пошла. А надо было в четыре отдать. Но мы как-то постеснялись.
Мама девочки очень просто произнесла эти слова. Безо всякой распиравшей ее гордости, на которую имела бы право, если бы это была правда. Я подумал, что, может, она слишком давно привыкла к этой мысли.
– Ты девочка-индиго? – спросил я у Насти.
Я как-то уже понимал, что тут можно все выяснить напрямую.
Она кивнула и опять внимательно посмотрела на меня. В глазах ее я уловил чувство какой-то неловкости насчет этого. Она словно заранее извинялась, что это она ребенок-индиго, а не я или, например, не Маша с Ваней.
И я ей мгновенно поверил. Конечно, индиго. И не зря я обратил на нее внимание, еще когда она соглашалась на пельмени.
И вот теперь, когда я все это узнал, я по-настоящему растерялся. Я не знал, что мне делать. Как себя вести с ребенком-индиго? А черт его знает. Я и с Машей-то и Ваней часто не знаю как себя вести.
Тут кто-то за столом, зная страсть Маши к стихам (это у нее от отца), очень кстати попросил ее прочитать стихотворение. У меня, слава богу, появилось время на размышление.
Маша прочитала какое-то длинное стихотворение про жизнь светофора. Это, конечно, ужасно: за столом, взрослые, маленько уже закусив, просят девочку прочитать стихотворение. Конечно, ужасно. Но только до тех пор, пока девочка не начинает читать это стихотворение. И главное тут, что это твоя девочка. И сердце замирает, когда она спотыкается, и ловишь себя на том, что шевелишь вслед за ней губами, и слов-то, слов не знаешь, и помочь нечем…
– Настя, – сказал я, – а давай теперь ты прочитаешь какое-нибудь стихотворение.
Она внимательно посмотрела на меня. Черт, каждый ее взгляд словно вытрясал из меня душу. Она, казалось, понимает меня не только больше, чем я хочу, но и чем она сама хочет. Но она ничего не могла с этим поделать. И за это она тоже извинялась своим бездонным взглядом.
И в этом взгляде сейчас было примерно следующее: «Ты уверен, что ты этого хочешь?»
Я уже ни в чем не был уверен. Но я хотел. В общем, она прочитала поэму Тютчева. Про любовь, про жизнь и смерть.
– А какую книгу ты сейчас читаешь, Настя? – осторожно спросил я.
– «Хроники Нарнии», – сказала она.
– Настя ее давно читает, – пояснила ее мама. – Там же много томов. И перечитывает постоянно.
«Хроники Нарнии» начинают читать уже после, по-моему, «Гарри Поттера». То есть классе в седьмом.
После обеда я улучил момент, когда Настя осталась одна, подошел к ней и спросил, кто главный герой в «Хрониках Нарнии».
Теперь она смотрела на меня как-то беспомощно и отчаянно. Я понял, что она не помнит! Ребенок-индиго не помнил, как зовут главного героя его любимой книги. Не зря спросил.
Настя между тем смотрела не совсем на меня, а все-таки куда-то в сторону. И я догадался, что она смотрит на свою маму, которая уже подошла к нам. Она опасалась оставлять ребенка рядом со мной наедине, и правильно. Близился сеанс разоблачения.
Девочка подошла к маме и что-то прошептала ей на ухо. И убежала.
– Что случилось? – спросил я.
– Понимаешь, она сказала, что в «Хрониках Нарнии» два главных героя… – ее мама назвала их имена, я не запомнил.
То есть девочка просто не хотела ставить меня в неудобное положение. Она переживала, что я этого не знаю, и не могла произнести страшную правду мне в глаза. И не произнести тоже. Поэтому с таким отчаянием и смотрела на меня. И потом нашла все-таки выход.
Тут Маша с Ваней позвали ее играть. По моей, честно говоря, просьбе. Мне казалось, ей это очень нужно сейчас.
Через пять минут из детской был уже слышен плач.
Посреди комнаты стояла Настя. У двери – испуганные Маша с Ваней.
– Что произошло? – спросил я.
– Что?! – переспросила Маша. – Ничего. Мы решили играть в прятки. Настя согласилась. Мы посчитались. Ей быть водой (ударение ставить на первом слоге). Я ей сказала: «Ты будешь водой». Она заплакала.
– Настя, – спросил я, – почему ты так плачешь? Она подняла меня глаза, в которых была какая-то просто непереносимая боль. Взгляд этот порезал меня на кусочки.
– Я не знаю, что такое «вода», – прошептала она. – Я не знаю, что такое прятки.
«Когда Маша приедет, мы досмотрим с ней этот фильм»
Не надо было этого делать. Просто не надо, и все. И главное – Маша не хотела. Она не хотела ехать в Англию.
За два месяца в школе девочка повзрослела на два года. Я ее правда не могу узнать. Жизнь – жестокая штука. И ей пришлось в этом, видимо, убедиться. Она совсем не обо всем рассказывает, и это лишний раз говорит о том, что она стремительно взрослеет. Но я понимаю, что она натерпелась. Ее не дергают за косу в те редкие дни, когда мама заплетает ей косу; ее не тыкают карандашом в спину на уроках одноклассники, прозрачно намекая о неразделенной любви, потому что у их любви нет шансов остаться неразделенной; второклассники ей не ставят подножек на переменах, потому что это она их ставит…
