Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге
— Это мы еще посмотрим! — пробормотал он, успокаивая сам себя. — Это мы еще посмотрим, браток!..
Больно резнуло по глазам — горели ресницы. И последнее, что он успел ощутить, — раздирающий глаза, несмотря на зажмуренные веки, ослепительный свет.
3— Товарищ командир, идем желобом Анны. Эхоледомеры показали чистую воду.
— Всплываем!
— Завалить рули!
— Есть, завалить рули!
В глаза поплыл зеленоватый аквамарин с мелкой темной рябью.
«Обломки льда, это не страшно», — отметил про себя Михайловский.
Ближе к поверхности цвета стали меняться.
Надо не проскочить полынью.
— Полный назад!.. Стоп!
Лодка вздрогнула и застыла на месте.
Сейчас она, как говорят подводники, находилась в «подвешенном» состоянии: неподвижно висела на глубине.
— К всплытию!
Корабль пошел вверх, вздрогнул, остановился.
Все ощутимо услышали приглушенный треск: так лопается лед.
Перископ не показал ничего утешительного: лодка стояла в полынье, сплошь забитой молодым льдом, постепенно переходящим в мощные паковые громадины. Правда, кое-где лед раскалывали ярко-зеленые прожилки. Но они были настолько малы, что говорить о чистой воде не приходилось.
Приборы показывали солидный дифферент на нос.
— Продуть кормовую систему.
— Есть, продуть кормовую!
Треск усилился, что-то глухо лопнуло, почти с грохотом, и стрелка креномера сразу упала на нуль.
Теперь можно и выходить.
Михайловский привычно начал поднимать люк. Он не поддавался.
Нажим плечом — результат тот же. Что за чертовщина? Может быть, заклинило? Но с чего?
— Лозовой!
— Здесь, товарищ командир.
— Ломик!
Боцман мгновенно исчез, и через минуту появился с короткой стальной трубой.
Снова нажим на крышку: в образовавшееся отверстие просунули рычаг.
Крышка скрипя дрогнула, потом вдруг отскочила легко и свободно, а по палубе грохнуло что-то массивное.
Они поднялись на мостик.
— Вот что мешало! — Рядом с рубкой лежала на палубе толстая широкая льдина.
Корпуса, собственно, вообще не было видно. Лодка подняла с собой все, что сковывало полынью — большие и малые льдины, а на носу красовался серый обломок пакового тороса.
Кругом, куда достигал глаз, — сильное торошение, льды, искромсанные, сжатые в причудливых своих гранях, похожие на фантастических зверей и на виденные где-то в книге развалины старых замков.
— Дежурной группе очистить палубу!
Стальная дверь рубки отошла в сторону, и на белом льду яркими пятнами запестрели оранжевые жилеты матросов. Пошли в дело лопаты и ломики, льдины скатывались вниз, переворачивались в воде и снова всплывали.
Свинцово-пасмурное небо стыло над ними. Уныло-серое, набухшее снегом.
Накинув в каюте теплый реглан, замполит прошел на нос и двумя прыжками очутился на льдине. За ним неуклюже, мелкими шажками прошел конструктор. Замполит, держа в руках кожаный мяч, шествовал по скользкой стали неторопливо, как по тротуару Невского проспекта…
— Свободные от вахт! — зычно позвал он. — Есть желающие сразиться в футбол?
Из боевой рубки выглянула чья-то недоверчивая физиономия. Исчезла снова, и один за другим стали спрыгивать на лед моряки.
Выбрали относительно ровную площадку.
— Выступают всемирно известные команды «Нептун» и «Счастье ревущего стана», — торжественно провозгласил трюмный. — Весь сбор от билетов пойдет в пользу безработных белых медведей. Начали!..
— Подожди… А кто за вратаря?
— Мне, что ли, попытаться? — улыбнулся конструктор.
— Это тебе не лодки строить.
— Все равно, надо же когда-нибудь начинать!..
— Ты думаешь?
— Конечно!..
— Тогда валяй!..
Пробитый чьей-то сильной ногой, над торосами звонко пропел мяч.
4Розанов пришел один. Без жены.
— Дело это тяжелое, товарищ адмирал. Нужно разобраться по-мужски.
— Меня зовут Анатолий Иванович.
Розанов тяжело уселся на стул, положил на скатерть руки. Сорокин заметил, как на запястье быстро бьется бледно-голубая жилка.
— Утешать меня не нужно. Валерия не вернешь, и ничего уже не переиначишь… — Было видно, что он продумал разговор. Но сейчас опять смешался, по-стариковски замолк, блестя влажными, погасшими глазами. — Вот и… Словом, как это все случилось? Если, конечно, можно… Анатолий Иванович. — Он помолчал и добавил: — Обидно, что не на войне.
— На войне, Николай Васильевич. На самой настоящей войне. Разве вы не слышите взрывов? А война идет. Каждый час. Каждую минуту. Да и о взрывах вы знаете, читаете об испытаниях атомных бомб.
— Но вы же не взрываете их?
— Мы их носим. У нас — свой участок фронта. И Валерий пал на самой передовой. Я не к случаю говорю эти высокие слова. Все так оно и есть. Идет война. Напряженнейшая из напряженнейших. И мы ни на миг не можем отстать, оголить какой-либо участок фронта. Иначе это слишком дорого может обойтись.
— Я понимаю…
— И Валерий понимал. Иначе он не стал бы комсоргом лодки. Да еще такой, как «Ленинский комсомол». Это гордость наша. И Валерия любили. Это — опять же не для красного словца. Сами встретитесь с ребятами… Они вам расскажут…
— Уже встречался. Они приходили.
— Тогда вы все знаете.
— Мне нужен еще один совет, Анатолий Иванович… Ребята с лодки просят, чтобы мы разрешили похоронить Валерия здесь. А жена хочет в Астрахани. Как быть?
— Я буду с вами совершенно откровенен, Николай Васильевич. И сразу оговорюсь: ваше с женой слово — решающее. Я бы на вашем месте пошел навстречу желанию ребят.
— Почему?
— Это его друзья.
— Они отслужат свое и разъедутся по всей стране.
— И что же из этого? Останется флот. И завтра, и послезавтра, и во веки веков. Даже когда нас с вами не будет. А флот не забывает своих героев. Тем более таких, как Валерий… И потом, потом — здесь его земля. Астрахань — юность. Здесь — зрелость и подвиг. Земля тоже ничего не забывает. Даже если уходят целые поколения. На могилу придут другие. Чтобы отдать должное своему мужественному предшественнику. Я знаю, что и в Астрахани его имя будет окружено любовью. Здесь эта любовь, так же как и имя Валерия, прописаны навсегда…
— Пожалуй, вы правы. — Розанов тяжело поднялся со стула.
— Я высказываю только свое личное мнение. Но мне оно кажется правильным.
— Пойду поговорю с женой…
— Может быть, вам что-нибудь нужно? Сразу все будет обеспечено.
— Нет. С ней ваши женщины. А то, что могло бы помочь, неосуществимо…
Сорокин обнял его.
— Главное — мужайтесь. Жене труднее: она — женщина. Держитесь…
— Постараюсь. Хотя, честно, не знаю как получится…
Залп звонким хлыстом рассек воздух, и молнией метнулись в высоту чайки. Сопки многократно повторили эхо, передавая его из ущелья в распадок и от одной вершины к другой.
Бесконечной казалась черная лента моряков — матросов и адмиралов, ученых и лейтенантов, рабочих, строителей. Было так тихо, что даже доносился из-за сопки литой перезвон корабельной рынды. Только единожды глухой стон матери заставил всех вздрогнуть.
Холм потонул под венками, и тогда ликующая медь гимна смяла все шорохи и звуки.
Тысячи раз слышат люди на веку этот гимн. Но в такие мгновения душа улавливает в его торжествующей стали и оттенки реквиема и утверждающую жизнь песню. Гимн перешагивает рубеж смерти и бессмертия, и, когда по песку и гравию ударили тяжелые кованые каблуки матросских ботинок и экипаж за экипажем с летящими на голубом ветру знаменами пошли в строю мимо холмика команды прославленных атомоходов, — это было сильнее клятв и слов, сказанных над могилой.
Флот отдавал почести не только ему — Валерию Розанову, рабочему парню из Астрахани. А и тем, кто лежит в ковыльных степях и на заполярных сопках. Кто спит на дне Баренцева и Балтийского. Люди уходят. И в людях же оживают.
Разве вот в этом правофланговом торпедисте с Краснознаменной не жив Валерка! Разве не бьется его сердце в душе первогодка, с флотской лихостью несущего окаймленное волной знамя!
Через какие-то часы многие из них окажутся далеко от этого холма и этих сопок. И вместе с ними непыльными дорогами океана будет идти под всеми широтами легенда о моряке, заслонившем собой беду и выше всего чтившем законы морского товарищества.
И годы пройдут, и эти, новейшие сейчас лодки, проглотят пасти мартенов, и кажущиеся сегодня фантастическими корабли прошьют океан, и переступят земной предел сегодняшние друзья Валерки, легенда только подернется дымкой новых подробностей. Их уже выдумают другие поколения, но не раз в кругу притихших мальчишек где-нибудь на Орловщине или за Уралом свой рассказ о службе морской будет ветеран начинать немножко старомодными словами:
