Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
Такое развитие событий я не планировал. Одна жена, один брак на всю жизнь. Как у моих родителей – вот мой идеал. Но судьба сложилась иначе. Было ли это случайностью? Нет. Все это четко коррелировало с моими творческими эскападами. Когда я составлял сейчас книгу стихов, которые уже больше двадцати лет не пишу, то увидел, что стихи писал только в первом браке…
– Одни «веды» считают, что биография управляет творчеством, другие, что творчество управляет биографией, превращая ее в судьбу. Чья позиция вам ближе?
– Безусловно, вторая… Мой жизненный биографический путь был более-менее намечен: я учился в Политехническом институте, окончил факультет радиоэлектроники, аспирантуру, но избрал литературу. Вдруг понял, что литература – это единственное, чем хочу заниматься в жизни.
По заданию «Авроры» написал статью о дискотеках и на десять лет окунулся в рок-н-ролльный андерграунд. Почему? Мне стало интересно. Молодые читатели журнала написали мне: «Что вы в наши проблемы лезете? Что вы в них понимаете?! И вообще вы – старый козел.» А поскольку я – человек самолюбивый, то подумал: «Нет, ребята, я не зря туда лезу». И полез дальше. Это наложило большой отпечаток на мою творческую биографию, очень многие до сих пор знают меня как рок-дилетанта. И даже на мою личную судьбу это повлияло. Я абсолютно уверен, что моя вторая семья рухнула под ударами этого рок-н-ролльного безумия. Я же не просто изучал «рок» со стороны, я окунулся в эту жизнь, богемную, суматошную, странную.
Чисто творческие импульсы формировали и внешние повороты биографии, и в общем-то судьбы. Я последовательно менял творческие личины, ипостаси: начинал как поэт, потом меня идентифицировали как прозаика, следующий этап – путешествие рок-дилетанта. Во время которого не прерывались многие другие занятия (кино давало возможность материального существования) и писался большой роман – я точно знал, что он не будет напечатан, если ничего не изменится, а тогда у нас и мысли не могло возникнуть, что что-то может измениться. В романе ничего политического не было, но по своему духу он был совершенно невозможен для печати…
– Темна вода во облацех воздушных, творческих, но нам, земным жителям, интересно, как возникают у творцов импульсы, порывы. В «Автобиографии» известного английского историка Коллингвуда поразил рассказ о том, как перед ним впервые открылась его судьба. Восьмилетним мальчиком он взял в отцовской библиотеке Кантовскую теорию этики, открыл, перелистал, ничего не понял, но испытал сильнейшее возбуждение, ощущение, что на него отныне возложена некая задача: «Я должен мыслить. О чем мыслить, я не знал».
– У меня в детстве, в юности было некое ощущение предназначенности, но я не знал, что я должен сделать, совершить. Я ощущал, что Бог мне довольно много дал. Я довольно способный человек, мне всегда легко давалась учеба, с детства я ощущал зависть приятелей. Золотая медаль в школе, красный диплом института почти не требовали от меня труда. Очень верил в мою предназначенность отец, боевой летчик, генерал авиации. Помню, как в мой последний школьный год мы гуляли с ним по берегу Амурского залива (мы жили тогда во Владивостоке) и он за меня выбирал мои будущие занятия. Там фигурировали и наука, и журналистика. Физика была очень модна, я читал книги об Эйнштейне, Ферми, знаменитый учебник Лифшица-Ландау и мечтал о поприще физика-теоретика… Одним из многих моих увлечений в юности было радиолюбительство. Сначала я поступил во Владивостоке на электротехнический, затем быстро перевелся в МАИ на радиотехнический, а когда отца перевели служить в Ленинград, я перешел в Политехник, на факультет радиоэлектроники.
И вот тут-то, на четвертом курсе, меня и настигла невесть откуда свалившаяся страсть к литературе. Я даже помню, когда написал первое в жизни стихотворение. Это было 26 ноября 1962 года в читальном зале Политехнического института, и сразу за ним второе.
– Помните его?
– Помню, что это были ужасно слабые, беспомощные вирши – и первое, и второе. Но я ничего с собой не мог поделать, писал как оглашенный – по три-четыре стихотворения в день. На следующий год отвез в Москву, в издательство «Молодая гвардия» папку со стихами, редакторша прочитала их и с выражением глубокой скорби на лице сказала: «Молодой человек, вы взялись абсолютно не за свое дело». Я вышел из издательства злой, как черт, хлопнул папкой по водосточной трубе, отчего из нее с грохотом вывалилась глыба льда и под этот шум выразился совершенно непечатно: «Ну ладно, я вам, б…, покажу!»
Читал все подряд – русскую классику, поэтов оттепели, начал собирать библиотеку. Насыщение текстами, очевидно, инициировало желание писать самому.
В общем, осознал, что это мое. А дальше – труд упорный, скорее даже это не было трудом, скорее наслаждением, сладким рабством… До сих пор не знаю ничего упоительнее. Этот примерно десятилетний период, когда я поначалу писал стихи, а потом все больше прозу, считаю самым счастливым для себя.
– Проза когда пошла?
– В 67‑68‑м годах. Я, младший научный сотрудник на факультете радиоэлектроники на ставке 105 рублей, однажды пришел в партбюро и вызвался выпускать факультетскую стенгазету с литературным приложением. В то время я уже выбыл по возрасту из комсомола, в партию не вступил, но такие дела, как выпуск газеты, нужно было решать только через партбюро. Там спросили: «С какой стати?», но, подумав, сказали: «Почему бы и нет?» И мы вдвоем с Михал Михалычем Бутусовым, сыном знаменитого футболиста, ассистентом кафедры электроники, потом доцентом, ныне профессором, работающим где-то в Австрии, начали выпускать газету и приложение. Бутусов рисовал, я писал – и полемические статьи, и юмористические рассказы, и лирические стихи, и пародии, резвился, как хотел. Там впервые появился мнс Петр Николаевич Верлухин, в каждый номер я писал по два-три рассказа с его участием, которые потом и составили «Записки младшего научного сотрудника». И я увидел, что у каждой бумажной «простыни» стояла толпа читателей, и какие-то девушки переписывали рассказы в тетрадки.
Когда я ушел из Политеха, повести «Сено-солома», «Эффект Брумма», рассказы с моим героем, напечатанные в «Авроре», который я считаю своим родным журналом, принесли мне первый читательский успех: одобрительные письма, скандальчики, в официальных инстанциях поругивали. Это были легенькие такие рассказы для развлечения, с юмором, как правило, короткие. Где-то в 71‑м году решил себя испытать: могу ли я написать что-нибудь длиннее двух страниц? И сел за стол сочинять большой рассказ, страниц на десять. Оказалось, что это повесть «Лестница». Я писал ее год. Это была моя первая крупная (по объему) проза, я писал ее чисто интуитивным методом, никакой сюжет не разрабатывал, не зная, что с моим героем случится в следующей главе, как будут развиваться события.
– Многие читатели считают «Лестницу» вашей лучшей вещью. В литературных кругах Ленинграда и Москвы ее хорошо знали, хотя не печатали, кажется, лет десять? И какие-то зарубежные радиоголоса ее вроде бы упоминали?..
– Напечатали «Лестницу» через восемь лет. Про забугорное радио я не слышал, но одна забавная история с ней приключилась. Несколько лет назад в доме моего шведского друга я увидел книгу изгнанного из СССР литературоведа Юрия Мальцева «Вольная русская литература», вышедшую в середине 70‑х в издательстве «Посев», и обнаружил там подозрительно знакомую фамилию автора из Ленинграда Жилинского. Выяснилось, что там пересказывалась моя «Лестница», причем пересказ сопровождался теплыми словами относительно свободолюбия литератора и его сочинения. Похвала в «Посеве» стоила мне тогда двух лет непечатания чего бы то ни было в родном городе.
– Человек, придумывающий невероятные истории, неправдоподобные, но правдивые (один ваш герой говорит: «Правду всегда придумывают»), должен быть готов к страшной мести реальности, к тому, что его будут путать с кем-то другим, приписывать ему слова и поступки, которые он не говорил и не совершал…
– Ну, к этому я всегда готов. В вышедшей в 1995 году «Книге рекордов Санкт-Петербурга» А. Н. Житинский назван автором самой длинной фразы в мировой литературе: состоит она из 25 000 слов, опубликована в книге «Голоса» и составляет весь рассказ «Прыжок в воду», занимающий 12 машинописных или 9 книжных страниц. Сообщается также, что питерский прозаик побил предыдущий рекорд Марселя Пруста, что он (Житинский, а не Пруст) не стремился устанавливать рекорд, а просто хотел передать ощущение спортсмена перед прыжком, что ему удалось, поскольку писатель – перворазрядник по прыжкам в воду.
– Как – в воду, вы же брали 190 сантиметров и в 17 лет были чемпионом Приморского края среди юношей по прыжкам в высоту?
