Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
– Литературные критики вас, Александр Николаевич, против шерсти редко гладили. Но лучший отзыв, помнится (тогда в «Авроре» об этом говорили шепотом), дали вам наши кураторы из КГБ, сказав, что повесть «Подданный Бризании» написана с недопустимой степенью внутренней свободы.
– Было дело.
Пожелав писателю поскорее вернуться в литературу и снова придумывать правду с недопустимой степенью внутренней свободы, я вспомнил, что известный прыгун в высоту совершил-таки грандиозный – чуть ли не сальто прогнувшись! – прыжок в воду. Было это в бассейне одной из городских бань десять лет назад, аккурат в 50-летие дилетанта Рока, и запечатлено бесстрастной камерой оператора «Адамова яблока» – прыжок в воду прыгуна в высоту украсил собой первый выпуск новой телевизионной передачи нашего юного друга Кирилла Набутова.
Судьба играет человеком, а человек прыгает в воду!
Алексей Самойлов 2001 г.Вадим Жук
Сатира – это пружина
Автор и режиссер знаменитых капустников в Петербурге, художественный руководитель театра «Четвертая стена», он успел попробоваться на роль молодого Пушкина в фильме Мотыля «Звезда пленительного счастья», сняться в фильме Сокурова, написать оперетту и мюзикл, а недавно выпустил сборник замечательных стихотворений. Ни одна профессия не покроет все разнообразие его творческих затей, только имя – Вадим Жук.
Большие маленькие неполадки
– Вадим Семенович, мы с тобой из одного незабвенного и не забываемого советского прошлого. Скажи, за что ты благодарен, или иначе: чем ты обязан советской власти?
– Советской власти я обязан некоторым собственным романтизмом. Я ей обязан восприятием жизни как будущего. В это будущее совершенно честно верил очень длительное время, и все дурное, что при ней было, воспринимал, как говорил Оптимистенко, «большими малыми неполадками механизма», а не принципом. Возможность исправить эти большие малые неполадки была в известной степени двигателем в моих сатирических и капустных опусах. На самом ведь деле все хорошо, идеи-то правильные. Ввиду моего недостаточного философского разума я это никак не мог понять.
Но сожалеть о своем раннем и довольно затянувшемся романтизме и инфантилизме я не могу. На самом деле это и образовало меня таким, каков я есть. Цинизм многих моих товарищей тех времен меня раздражал. Я не очень верил «Голосу Америки» и не хотел жить подпольной жизнью. А потом я благодарен советской власти за то, что она была предметом моей работы. Было о чем говорить. Когда советская власть кончилась, я на самом деле очень потерялся, потому что основной мишенью для шуток было все-таки наше житье-бытье, наша идеология. Не стало объекта – и что теперь? Сегодня, правда, уже хватает всего.
– Сатира, скажем так, это оборотная сторона романтизма…
– Очень хорошо. Так и есть.
– И все-таки присущий тебе эксцентризм, сатирическая заостренность рождены не одной советской властью. Сыграли тут свою роль какие-то конкретные обстоятельства? А может быть, это просто гены? Я несколько раз видел твоего батюшку, но эксцентризма в нем, кажется, не было.
– Батюшка? Прелестный был человек, абсолютно прелестный. Могучий. Автор пяти детей. Хозяин самой большой пушки на всем Балтийском фронте. Эта пушка сейчас стоит на Поклонной горе. Человек глубочайшего юмора, и очень иронический человек. Но очень простой.
Он родился в Одессе, два месяца там прожил, потом его мама вышла за другого и увезла младенца в Киев. Все его киевское детство мама разносила молочные продукты по кондитерским, поэтому, избалованный киевскими сластями, он на всю жизнь остался сладкоежкой. Потом работал у своего же дяди сапожником и шапочником, затем на шахте. Когда ему было уже восемьдесят лет и мы ходили с ним к моему другу, скульптору Васе Аземше, которого ты знаешь, он его клал на локотках, по-старчески хихикая.
В нем была крестьянская нравственность, хотя по происхождению он не крестьянин, народная. На своей батарее он был крепкий хозяин. Я прекрасно знаю, что его любили сослуживцы. В ранние годы, когда мы вместе ходили в баню, там всегда встречались его раненые и искалеченные товарищи, все обращались к нему уважительно, а он отвечал снисходительно иронично, но тоже очень уважительно. Я его интонацию навсегда запомнил.
А мама была столичная интеллигентка, любительница Маяковского и сама писала стихи под Маяковского. Она приобщила меня к чтению стихов. И за моими юношескими писаниями очень внимательно следила. Я к ней относился иногда довольно по-хамски (так бывает, когда тебя очень любят). О чем сейчас, конечно, сильно жалею.
Мама не работала. При таком количестве детей держать хозяйство трудно. Она была великим кулинаром и очень кокетливой женщиной, которую обожали ее подруги.
– В общем, ты от всех взял свое.
– Ну, да. Если во мне существует какая-то кокетливость, то это от мамы. А ирония – от отца.
Плащик иронии
– Вадим, я недавно перечитал дневники Ренара, которые мне понравились значительно меньше, чем в юности. Тем не менее, хочу, чтобы ты прокомментировал одну его фразу: «Ирония – стыдливость человечества».
– Я тоже увлекался этой книжкой. Но «человечество» – это слишком широко сказано, я привык все воспринимать более лично. Настоящая ирония чаще всего адресована себе. Только в этом случае она сильна. Ирония прикрывает высокие чувства, пафос. Человек боится быть пафосным, боится выказывать свои подлинные чувства. Стыдится. Поэтому надевает плащик иронии.
– Ты подтолкнул в памяти еще одну цитату. Бродский сказал о своем не полном приятии какого-то писателя, потому что тот недостаточно ненавидит себя.
– Это очень хорошо сказано. Вот эти последнегодичные высказывания, что надо жить для себя, даже когда это относится к здоровью, меня раздражают. К себе надо относиться с небрежением. Художнику любить себя страшно опасно. Когда на этом себя ловишь, становится пакостно. Сегодня вспомнил одну фразу из «Бани» Маяковского – слова Оптимистенко, – вспомню и вторую – Победоносикова: «Самоуважение титаническое». Замечательно смешная фраза.
Самоуважение страшно губит художника. Сколько ни думаю о больших художниках, все-таки они к себе относились чрезвычайно строго.
– Часто страдая садомазохизмом…
– Часто, да. Тем интереснее их читать, тем поразительнее читать все, что они писали для себя. Много горького. Тут не отделаться простенькой формулой: «порядочный человек – порядочный художник». Но самоирония была практически у всех.
– Такое впечатление, что во власть приходят исключительно люди, которые этого свойства лишены.
– Конечно. Власть подтверждает твое право быть главным, хорошим, свободным от критики. Убеждает в том, что ты – сама сила, само достоинство, сама прелесть. Помнишь, у Толкиена есть такой отвратительный персонаж, который говорит про себя: «прелесть моя»…
Опереточные герои
– Вадик, ты в последнее время написал несколько мюзиклов…
– Широко сказано: мюзиклы. Я написал «Чайку», которая называется оперетта. «Веселых ребят» мы написали с Игорем Иртеневым вместе с композиторами Дунаевскими.
Мне было очень интересно стихотворно сформулировать Чехова. Это ведь у чеховских героев – о высоте, благородстве, душевной чистоте, прелести? Но эти герои, что замечательно, очень опереточны. Провинциальная, видимо, не очень сильная, с дурным вкусом актриса Аркадина, мятущийся, невнятный парень Треплев, девушка странного поведения, непонятно какая актриса, которая балдеет от столичного писателя, – Нина. Сам этот столичный писатель Тригорин, надутый, глуповато рассуждающий, любящий себя, кстати. Они все опереточные герои, которых просто имя Чехова, начальный МХАТ сделали совсем иными. Если смотреть на них честно и при этом читать у Чехова другие вещи, то видишь: это пошлые люди. Но не стоит забывать и о том, что их надо жалеть. Чехов их, кстати, меньше жалеет…
– …Чем считается.
– Да, чем считается. Он очень жесткий писатель. А у меня получились какие-то симпатичные стихотворные формулы. Вроде: «Чтоб ружье не бабахнуло в акте последнем,/ Просто не вешайте в первом на сцену ружья./ Пусть их стреляют в каком-нибудь театре соседнем…» Дальше не помню. Потом там есть еще такой ход: «Может быть, мир, наши радости, горести, страсти,/ Может быть, мы, наши жесты, улыбки, слова,/ Только рабы равнодушной писательской власти…»
– Ты уверен, что Чехов именно таков?
– Знаешь, Чехова так много, что сделать из него только оперетту, конечно, невозможно. Его, как хочешь, верти, а он все равно останется человеком высокого роста со строгим взглядом. Я его очень люблю. Вот сейчас перечитал том Бунина и вижу, насколько он уступает Чехову. Хотя очень хороший писатель. Но тут разный клинок у лопаты. Бунин увлекается речью, словечками, красивым поворотом. Чехову это несвойственно. У Бунина «Деревня» – изумительная повестуха, но у Чехова мужики и бабы покруче будут.
