Марк Гроссман - Земля родная
— Надька, где твой Сирота?
Надя обижалась, и это только подливало масла в огонь. Оставалось одно: махнуть рукой и не замечать насмешек.
Потом Сережка познакомился с басами и баритонами. Голосистые парни и девчата пришлись ему по душе. И как о далеком-далеком, как о дурной повести, рассказанной недобрым человеком, вспоминал Трубников о своем недавнем прошлом. Вспоминал и думал: сколько еще глупых парней таскается по базарам и попусту расходует свою молодую жизнь. Была бы у Сережки власть — он бы сделал вот что: выискал бы среди рабочих крепких людей, вроде Мирона Васильевича Панкова, и послал бы их по всем базарам со строгим приказом: положить беспризорничеству конец!
Одним словом, Сережка Трубников был очень доволен своей новой жизнью, народом, окружающим его, даже серьезным начальником Зотом Филипповичем. Только шихтарник с его звоном и грохотом, искореженным и ржавым стальным ломом не совсем был по душе Сережке. Но все на заводе считали шихтарей завтрашними подручными сталеваров, и это несколько успокаивало самолюбие Трубникова.
У Трубникова были хорошие надежные друзья. И было еще нечто более важное: бойкая, веселая Наденька Красилова, девчонка со вздернутым носом и пушистыми белыми кудряшками.
Но чего не хватало — так это времени! В самом деле. На репетиции хорового кружка надо ходить? Обязательно! Без этого просто жить нельзя, ну хотя бы уж потому, что там бывает Наденька. Валя Бояршинова утверждала категорически, что молодому пролетарию нельзя, просто стыдно и непростительно жить без посещения лекций и кружка политграмоты. Не очень-то хотелось ходить на все эти многочисленные мероприятия. Но спорить с Валей Бояршиновой просто невозможно.
Слово «мероприятие» крепко въелось в Сережкино сознание. После очередной репетиции он сказал Наде:
— Мне очень хочется провести одно мероприятие…
— Какое?
Сережке важно было сказать первое слово, дальше уже говорить стало легче.
— Можно проводить тебя?
Сережка и Надя были не из робкого десятка. Но тут как-то сразу оба присмирели. Надя растерянно замигала, отвела глаза в сторону и сказала тихо, хотя их никто не подслушивал (все крутились около новенького баяна):
— Ладно. Подожди у нового клуба…
Мягкой поступью приближалась ночь, теплая и безветренная. Нагревшиеся за день горы излучали тепло. Перемигивались в темном небе звезды.
Сережка несколько раз обошел вокруг нового клуба. Закурил, пряча огонек папиросы в кулаке.
Что он будет говорить Наде? В голове, как никогда, было пусто. Неужели молчать? Ну тогда, брат, второму свиданию наверняка не бывать.
А вдруг не придет? Вдруг она решила подшутить? Сережка шумно вздохнул. И правильно сделает, если не придет. Разве он ей пара? И смотреть не на что: длинный, как жердь, нескладный, лицо вытянутое, глаза — черт знает какие! Голос? Так ведь вон сколько голосистых и к тому же красивых ребят?
Еще не так поздно, дорогой друг Трубников, шагай-ка домой, пока Панковы не закрыли калитку.
Нет, Сережка никуда не уйдет. Он выберет укромное местечко. Он понаблюдает. И если выяснит, что Надя решила подшутить над ним, то он на следующей репетиции хорового кружка отколет такую ядовитую шутку…
Сомнения терзали его вплоть до той минуты, когда дружной стайкой высыпали на улицу кружковцы. Сережка весь превратился в слух.
Смех и выкрики рассеяли тишину. Гулко забухали по каменным плитам кованые сапоги ребят, застучали девичьи каблучки. Заколотилось Сережкино сердце, почему-то вдруг стало не хватать воздуха….
Надя задержалась с Верой Кичигиной — они всегда ходили вместе.
— Мне надо к тете сходить, — глухо сказала Надя.
Сережка обрадовался: «Знаю я эту тетю!»
— Сходим вместе, — предложила Вера.
Сережка возмутился: «Еще тебя не хватало!»
— Да я одна дойду, — отговаривалась Надя.
«Молодец!» — одобрил Сережка.
— Так ведь темно же! Еще напугает кто-нибудь, — настойчиво говорила Вера.
«Пусть только кто-нибудь попробует!» — сжал кулаки Сережка.
— Ничего, доберусь. Я смелая…
— Ну, как знаешь… — донесся до Сережки обиженный голос Веры. — Клава, подожди! Вместе пойдем. Мой кавалер забастовал!
Сейчас, вот сию секунду придет Надя…
Сережка заклинал сам себя: «Трубников, уйми сердце, Трубников, возьми себя в руки! Ведь ты же находчивый и смелый парень!»
Но легко так думать, легко так говорить…
Вот Надя свернула с каменной панели, чтобы глуше стучали каблуки. Совсем ненужная предосторожность.
Вот она совсем близко.
— Сережа!.. — позвала она тихо.
Если бы сердце не билось так оглушительно, Сережка, наверное, услышал бы и Надино дыхание, прерывистое и взволнованное. Сережка даже не мог произнести короткое слово «Наденька!». Он кашлянул. Надя оказалась рядом с ним.
— Что же ты не отзываешься?
— Да вот папиросу гасил…
— А она горит вовсю. Чудак!..
Сережка совсем растерялся. Эх, надо бы посоветоваться с опытными ребятами: о чем говорят в таких случаях с девушкой? Санька Брагин, наверно, знает. Да и для Андрея Панкова это, пожалуй, не тайна. Но, как это часто бывает, нужные, просто необходимые мысли приходят с большим опозданием. Может быть, надо взять Наденьку под руку? Да как возьмешь, если только чуть-чуть коснулся ее — как всего с ног до головы обдало жаром?
Они шли рядом, изредка, как будто нечаянно, касаясь локтями.
Над зубчатыми вершинами гор поднялась луна, вечная спутница земли и влюбленных. Все окружающее стало выглядеть таинственно. Приземистые домишки притаились, как будто приготовились подслушивать и подглядывать: о чем станут говорить и что будут делать эти двое, смущенные своим первым свиданием в жизни?
Сережка и Надя молчали, как будто соревновались, кто кого перемолчит.
Юность, юность, до чего ты чиста и хороша!..
Вот идут двое. Они самые счастливые люди на свете уже от одного того, что идут рядом. Им молчание не в тягость. Взглянут только, встретятся смущенными и счастливыми глазами, и эти торопливые взгляды говорят так много, что можно обойтись и без слов.
Идут они, и кажется им, что весь мир создан только для них. Эта ночь с молодой и яркой луной, далекие звезды, чуткая тишина с неясными и таинственными шорохами, отдыхающий после трудового дня город в гирляндах электрических огней, металлургический завод, не смолкающий даже ночью, — все это создано для них, для Сережки с Надей, чтобы им было хорошо и радостно. Разве это не так? Луна и звезды освещают им извилистую дорожку. В городе живут тысячи таких же парней и девчат, и они тоже не спят. Сколько пар бродит в эту теплую ночь по улицам, выбирая самые укромные уголочки! Ну, разве не для них создан мир, вся вселенная с ее звездами и планетами?
Так думал Сережка, так думала Надя, но она не могла долго думать об одном. Она вдруг рассмеялась. Сережка спросил:
— Смешинку проглотила?
— Про тебя вспомнила.
— А что вспоминать? Я же тут.
— Вспомнила, как ты сочинял ребятам разные истории. Смех один.
— Откуда ты знаешь? Подслушала?
— Может быть…
Они засмеялись и сразу испуганно смолкли: а вдруг кто-нибудь подслушивает их? Стали говорить вполголоса. Говорили обо всем, перескакивали с одного на другое. Говорили, может быть, только для того, чтобы услышать голос друг друга. Сережка спросил:
— А где эта Вера работает?
— Кичигина? Да у нас, в токарно-механическом. Она у нас и токарь и профсоюзный деятель.
— Девчонки на заводе всю власть захватили. У вас Кичигина, у нас — Бояршинова.
Надя повернула разговор в другую сторону:
— Вредная эта ваша Бояршинова. Голосовала, чтобы меня из комсомола вышибли…
— За что?
— Да так. За одно дело…
— Знаешь, Надя, — горячо заговорил Сережка. — Давай договоримся: ничего не скрывать друг от друга.
— Согласна! — подхватила Надя. — Это лучше — не скрывать…
И задумчиво:
— А может, и зря я сержусь на Вальку… Понимаешь, я станок поломала, четыре смены простояла. — Она вдруг усмехнулась. — Ну и задал же мне тогда папка жару! Ужас! Даже ремнем грозил, будто я маленькая. У тебя, говорит, только один ветер в голове! От таких, говорит, работничков только убыток заводу, надо гнать в три шеи! Почему в три, а не в одну? Смешно!
Она засмеялась, а потом огорошила:
— Только правду говори — Вера Кичигина нравится тебе?
— Не очень.
— А почему? Она хорошая. Боевая. В нашем токарно-механическом все такие.
— Ну, все-то не могут нравиться.
— Значит, Валя Бояршинова, да? Я видела, как ты глядел на нее… Я понимаю…
— И не она…
— А кто? Только ты не выкручивайся. Мы же договорились: ничего не скрывать…
— Я и не скрываю. У нее нос крючком. Понимаешь? И сто восемнадцать веснушек.
