Марк Гроссман - Земля родная
— И не она…
— А кто? Только ты не выкручивайся. Мы же договорились: ничего не скрывать…
— Я и не скрываю. У нее нос крючком. Понимаешь? И сто восемнадцать веснушек.
— Ну и неправда. Столько не бывает!
Сережка продолжал свое:
— Волосы у нее белые, а кудряшки пушистые-пушистые. Наверно, калеными спицами закручивает… Ростом она… — и поглядел на Надю. — Мне до плеча…
Они остановились. И как-то само собой получилось так, что маленькие горячие ладошки Нади очутились в широких Сережкиных ладонях. Она не торопилась освободить свои чуть вздрагивающие руки.
— Ой, Сережа!.. Тебе не кажется, кто-то подсматривает? — спросила она вдруг испуганно.
— Кажется…
— Кто? — встревожилась она.
Сережка почувствовал себя сильным, смелым, настоящим мужчиной, который обязан оберегать эту родную, эту удивительно хорошую девчушку.
— Не беспокойся, Наденька. Кроме звезд и луны, никто нас с тобой не видит.
— Вот видишь, какая я трусиха… Знаешь, Сережа, пошли скорее домой. Уже поздно.
— Детское время. Куда торопиться?
Но она упрямо твердила свое.
…Как будто ничего особенно не произошло… Минуты две-три постоял Сережка у калитки Надиного дома. Прощаясь, задержал ее руки. Надя шаловливо откидывалась назад, и Сережке было приятно удерживать ее. Вдруг она вырвалась, стремительно побежала, помахала с крыльца рукой и скрылась. Тихонько звякнула щеколда. Сережа постоял немного.
Вот мягко стукнула дверь…
…Сережка пошел, что есть силы размахивая руками. Шел и пел про себя. А что пел — и сам не понимал. Песня состояла из вариаций одного слова:
Наденька, Надя,
Надя, Надежда…
Эх, до чего же хорошо жить на свете!
Оглянулся. В одном окошке мелькнул свет, чуть приподнялся уголок белой шторки. Сережка остановился, помахал рукой — и уголок шторки опустился.
Спокойной ночи, Наденька!.. Доброй ночи, славная!
Глава 5
ВО СНЕ И НАЯВУ
Сережка осторожно приоткрыл глаза. Над ним склонилась встревоженная Степановна и легонько трясла за плечо:
— Господи! Страсти-то какие! Ты плакал, скрипел зубами, воевал с кем-то, чуть с кровати не упал. Не надо спать вверх лицом, а то замучают худые сны, — участливо говорила Степановна.
Сережка бился во сне со страшными крылатыми чудовищами, похитившими Наденьку. И как раз тогда, когда он освободил девушку из плена, его разбудила Степановна. Доглядеть бы до конца этот сон!
— Я еще часок вздремну.
— Что ты, что ты! — воскликнула Степановна. — Семь прогудело. Подымайся, сынок, — усмехнулась лукаво, — А что это за Наденька?
Сережка сделал большие глаза:
— Какая Наденька?
— Да уж тебе об этом-то лучше знать, какая… Горе с вами, ребятишки, да и только. Выросли. Вот уж и девчонки начали сниться… И моему эта Фроська не дает покоя.
И ушла, мягко шурша складками необъятной юбки. Вот еще новая забота появилась у Степановны!.. Мирон Васильевич уже завтракал.
— А-а, гуляка пришел! — улыбнулся Сережке старший Панков. — Что-то чересчур долго стали держать тебя, братец, на репетициях.
— Новые песни разучивали…
— Новые песни… Не выспался, небось?
— А мы по-солдатски: нам и трех часов хватает…
— Был, голубок, и я таким солдатом… — усмехнулся Мирон Васильевич. — И по часу на сон не выходило, когда за своей Степановной увивался…
— Ладно тебе городить-то всякое… — проворчала Степановна. — Ешь, знай. Пригласил бы парня к столу.
— Человек свой. Чего его приглашать?.. А мы с Андрюхой уже позавтракали. Спасибо, мать, за хлеб-соль.
Мирон Васильевич стал одевать брезентовую спецовку.
— А к тебе, Сергей, у меня такой разговор. Передай-ко своим шихтарям: мы сегодня будем варить особую сталь. Чуешь? Так чтобы ваши не мешкали, чтоб пошевеливались.
— Не беспокойтесь, не подведем, — солидно сказал Сережка.
Эту новость он сообщил Саньке Брагину.
— Добрая новость! — обрадовался тот. — Далеконько наша сталь пойдет. Надо ребятам перед сменой сказать об этом. Да, вот еще что. Хотел я тебе вчера сказать, да ты рано ускакал в свой хоркружок. В новом доме нам с тобой дают…
Сережка подпрыгнул:
— Комнату?
— Угадал. Одну на двоих. Хочешь посмотреть?
— Еще спрашиваешь!
— Сходим после работы. Там еще отделка идет. Так-то вот, товарищ Трубников… — Санька хитро прищурился: — Есть у меня к тебе один вопросик… Только вот не знаю — ответишь ли?..
— Если знаю, так чего ж не ответить?
— В том-то и дело, что знаешь.
— Ты, Санька, стал ужасным дипломатом. Чего тянешь?
— Понимаешь… Вчера я задержался по некоторым комсомольским делам. Поздненько было. Иду и вижу одного приятеля с девушкой. Девушку ту зовут Надя Красилова. А вот приятеля как зовут — не знаю. Ты не скажешь?
Сережка покраснел. Санька торжествовал. Теперь Сережка в его руках, значит, можно надеяться, что он не будет портить Санькиного настроения постоянными насмешками на счет Вали Бояршиновой.
— Что же ты молчишь?
— А ну тебя к богу!
— Бог тут ни при чем. Перестань краснеть.
— А я и не краснею.
— Я вижу. Пока не ослеп. Мой дружеский совет — будь осторожнее. Если только узнает Зот Филиппович, перепадет тебе!
Запираться не было смысла, и Сережа попросил:
— Ты не очень-то того… Не распространяйся.
— Молчу. Кроме меня, никто не знает.
— Честное слово — никто?
— Оторви мне голову, если не так!
Разговор опять пошел о комнате. Санька признался:
— Надоело мне жить у этого кулака Черепанова.
— А мне очень хорошо у Панковых. Только, знаешь, надоело в иждивенцах ходить. У них без меня ребятни полная изба. Комната — это здорово. Главное, самостоятельность, и никто не будет задавать лишних вопросов, когда придешь поздно…
Дают комнату!.. Это значит, что Сережку Трубникова признали за настоящего рабочего, нужного заводу.
Санька перед началом работы сказал бригаде насчет особой стали, которую сегодня будет варить Панков. Ребята зашумели:
— Не подведем сталеваров!
— Даешь сталь Ленинграду!
Красилов появился в самый разгар этого шума. Постоял и удовлетворенно констатировал:
— Мне тут говорить нечего.
К мартеновскому цеху было приковано внимание всего завода. Он выполнял важный государственный заказ: варил сталь для тракторостроителей далекого ленинградского завода. На поля молодых колхозов выйдут отечественные тракторы. Ответственные детали машин будут сделаны из златоустовской стали.
С утра в тесной конторке мартеновского цеха дежурили или директор, или главный инженер.
Даже такой маленький подсобный цех, каким был шихтарник, имел теперь государственное значение. Красилов придирчиво осматривал каждую мульду, покручивал пикообразные усы и каждый раз говорил своим тоненьким голосом одно и то же:
— Та-ак! Порядок.
Несколько раз заглядывала Валя Бояршинова. Она не могла усидеть в конторке. Шутка сказать: Москва следит за этой сталью.
Ребята хотели отказаться от обеденного перерыва, но Красилов сказал строго:
— Это не полагается. Закон запрещает. Наверстаете.
Когда он ушел, Валя позвала к себе Сережку.
— Хотела тебе одно важное дело поручить…
— Что за дело?
— А дело в том, товарищ Трубников, что мы к Октябрьским праздникам решили подготовить очень важное мероприятие — концерт самодеятельности мартеновского цеха. Завком купил для нашего красного уголка баян. Баянист есть — Андрей Панков. Надо сколотить хоровой кружок. Вот мы и поручаем это тебе.
— Видишь ли, Валя, у меня огромный недостаток — нет организаторских способностей.
— А мы раз-другой хорошенько подкрутим на заседаниях — и они сразу найдутся.
— Я не уважаю, когда подкручивают.
— Будешь уважать. Пойми: весь цех смотрит на тебя. Помощника найдем.
— А кого имеете в виду?
— Ну, Надю Красилову, например.
Больших трудов стоило Сережке сохранить спокойствие.
— Она из другого цеха. Не согласится.
— А мы очень-очень попросим. Через отца начнем действовать, а лучше всего — через тебя. Пойдешь как-нибудь провожать ее, вот между делом и уговоришь.
— Я? Провожать? — изумился Сережка. — Не умею. Не специалист.
— Ну ты мне не вкручивай! Я сама вчера видела.
Сережкины глаза округлились. Придя в себя, он помахал пальцем.
— Ясно! Все ясно, голубчики! Санька твой мне такую песню пел: дескать, ходил по комсомольским делам, задержался малость и видел меня с одной гражданкой. Теперь понятно, какие это комсомольские дела. У-у, черти скрытные!
Валя смутилась.
— Что ты кричишь на весь цех? — зашептала она. — Я не глухая. Ну, допустим, провожал меня… Ну и что из этого?
