Николай Котыш - Люди трех океанов
Нелюбов поднялся, повел медленным, раздумчивым взглядом. Сразу за аллеей начинается летное поле. Древнее поле. Первые наши самолеты с него стартовали. Сколько ветров, сколько снегов прошумело над тобой, летное поле! Твои первые пилоты тут деревья сажали. Вон как заматерела старая аллея. Может, где-то здесь и Валерия Чкалова акация покачивается, роняя с веток невесомый снег. А чуть подальше подковой городок окружила сирень. Сейчас она белым-бела, будто внезапно и дерзко зацвела в декабре. А летом от нее духовитым пожаром белоцвета пышет. Начальник гарнизона приказал ее охапками рвать и дарить всем, кто прилетает на аэродром: если сирень не отдаст старых лепестковых гроздьев, ей не родить новых.
Нет, он, Нелюбов, не сентиментален. Не те годы. Да и не та натура. Вот он стоит на вершине сугроба, широко расставив ноги, словно на палубе, — тяжелый, крупнолицый, с широченными бровями и мясистой складкой над переносицей. Во всей его фигуре — что-то от помора. И от крестьянина. Кажется, только что он закончил пахоту и, устало разогнув спину, озабоченно смотрит на поднятый плугом загон своим прозаично-деловым взглядом рабочего человека…
Кажется Нелюбову, что он до сих пор слышит глухой далекий голос: «Гриша… Гриша-а…» Хотелось уловить, что последует за этими словами. Но слова таяли, обрывались. Потом опять всплывали, как из глуби омута. Хотелось откликнуться: слышу, слышу. Но какая-то сила отнимала речь. И чьи-то зовущие слова, и искрящийся диск солнца за плексигласом — все стало гаснуть, отдаляться. А потом он увидел… рассвет. Медленный, беззвучный рассвет. Сизоватая стынь понемногу редела. И он подумал: «Странно — рассвет и солнце». Редеющая сизь стала теплеть, наливаться красками — лимонно-палевой, бирюзовой… И вдруг перед самыми зрачками заколыхался огненный шар. Солнце!
Григорий зажмурился от слепящих искр и повернул голову в сторону. Тут только расслышал внятно и осмысленно:
— Гриша, как меня слышишь?
— Хорошо.
— Самочувствие?
— В норме.
— Возвращаемся на аэродром.
Это говорил напарник.
Метнул Нелюбов взгляд на высотомер: 5000. И, словно на фотопленке, в памяти проступили подробности полета. Поднимались на высоту вдвоем: он, Нелюбов, и второй пилот — старый друг по училищу Игорь Хомутов. Стратосфера нужна была для испытания компенсирующего костюма. Надел его Григорий.
Большая стрелка высотомера уже в девятый раз описывала круг. А машина шла выше и выше. 10 000 метров… 12 000… Еще. Еще выше… И где-то на четырнадцати тысячах Нелюбову стало плохо. Правда, он сам этого не понял: терял сознание. Тогда-то и началась сатанинская пляска темени и света. Почуяв недоброе в соседней кабине, Хомутов повел машину на снижение. Ниже тропопаузы Григорию стало лучше.
Летчики и инженеры долго искали «чертов очаг» таинственного случая на высоте. Нелюбова здоровьем бог не обидел. Кислородная маска была на месте. Он даже сейчас помнит кисловатый привкус накипи на губах: кислород поступал. Высотный компенсирующий костюм? Он, кажется, тоже в порядке. Проверили каждый рубец, клапан, застежку. И вдруг заметили: на стыке рукава с перчаткой темнела ниточка зазора.
Значит, там, на высоте, летчика захлестнул перепад давления. Значит, Нелюбов побывал на рубеже, где закипает кровь.
Долог ли был поединок света и тьмы, ясной памяти и провалов в небытие? Сколько длилась схватка за новый высотный скафандр? Четыре минуты. Не больше.
Было это первого декабря. Но через педелю к той четверке декабрь добавил еще несколько минут. Под крылом так же курились снега, так же натужно тянули турбины, ввысь острогоподобное тело истребителя. Григорий должен был испытать его на предельных высотах. Вначале он видел белесое, будто прихваченное инеем небо; Постепенно оно менялось и вскоре стало фиолетовым. Потом проклюнулись звезды. Высотомер показал потолок. Нелюбов убрал обороты. И в то же мгновение машина будто задела что-то крылом. Не иначе — остановился двигатель…
Говорят, что не только летчик-испытатель испытывает машину. И она его испытывает. Порой трудно сказать, кто кого больше. Та машина, которую сегодня пилотировал Нелюбов, уже была однажды в руках Хомутова. Победа осталась за ней, пока что таинственной и непокоренной, а Игорь два месяца отлеживался в госпитале, ругая на чем свет стоит тринадцатое число: он был уверен, вылети он на день раньше или позже, этого не случилось бы. Нелюбов рассуждал более прозаично: что-то осталось невыясненным. Чем же кончится сегодняшняя, схватка? Честно говоря, сам Григорий об этом сейчас не думал. Лишь на мгновение вспыхнула мысль: «Неужели так и останется все загадкой?» И тут же нервы, мысль, мышцы поглотило почти интуитивное противоборство машине. Надо заставить двигатель дышать, работать!
Высота отвела для схватки немало времени, если измерять его одной-двумя попытками запустить двигатель. Но пилот уже восьмой раз силится вдохнуть жизнь в заглохшую турбину. А она молчит. Григорий поймал себя на мысли: когда машина, лишившись правой тяги, накренилась, он увидел над плечом звезду, кажется, Сириус; на четвертой попытке небо виделось густо-синим, а вот сейчас за кабиной клубятся облака — серые, промозглые, будто холодная купель. Григорию и впрямь показалось, что он погружается в стылую глубь. Но сколько осталось до ее дна?..
Хотелось, чтобы то дно отдалилось. Но до него уже оставалось три тысячи метров. Мало. Очень мало. Уже не только летный закон, а и совесть позволяет рвануть рычаг катапульты. А в это время в кабину врывается свет. Кончились облака.
Идти на одном двигателе до аэродрома? Далеко. Не дотянешь. Садиться прямо в поле? Там барханами горбятся перекаты и взлобки. А что, если сделать еще одну попытку — последнюю, десятую: прокачать топливо вручную через насосы? Возможно, горючка вспенилась и пена мешает зажиганию?
Десятая попытка оживила турбину. По телу машины пошла знакомая, живая дрожь, а над фонарем сладчайшей мелодией зашуршал рассекаемый воздух.
Над аэродромом садилось раскаленное докрасна солнце, когда Нелюбов зарулил на стоянку. Вечерело быстро, по-зимнему.
— Утро вечера мудренее. Завтра все выясним, — сказал инженер и приказал технику зачехлять машину.
Наутро у истребителя собрался целый консилиум. Первым долгом выслушали летчика. Он изложил свое мнение о самолете, его поведении на высоте, дал профессиональные объяснения каждой из десяти попыток запуска. Потом инженеры искали больное место машины. После долгих поисков и раздумий установили: не поступало топливо из пускового бачка. Как и подозревал пилот, оно от перегрева вспухло, вспенилось.
Трубку перенесли в более прохладный лабиринт, и все встало на свои места.
С двадцатикилометровой высоты падала не подчинившаяся Григорию машина. Та высота отвела ему семь минут на раздумье и единоборство со слепой, холодной властью металла. Он выиграл и второе декабрьское сражение.
Нелюбов доселе не видел такой скорости. Авиационный двигатель, жадно глотнув смесь, с ходу развил многосиловую тягу. Не удивил ни обвалоподобный грохот силовой установки, ни режущий свист, сменивший тягучее шуршание над кабиной. Поразило убыстренное движение земли под крылом: словно кто-то спешно наматывал кинопленку. А ведь он летел не на бреющем.
Его скорость почувствовали и на земле. Почувствовали так, что не успели локаторами схватить. И он ушел за пределы их власти.
А как возвращаться? Скорость забросила почти на грань дальности машины. Надо беречь, как говорится, каждый килограмм топлива. А оно тает, как снег на горячей плите. Выручить может только высота. Опять Григорий свиделся с густо-синей стратосферой. Только теперь он видел в ней спасителя.
Летел за облаками. Земля угадывалась лишь по высотомеру да едва уловимым провалам в облаках.
И опять шел бой за минуты. Как их продлить, чтобы дотянуться до локаторов?
Для этого нужны время и запас топлива. Нелюбов идет на рискованный, но, пожалуй, единственно верный шаг: подобрав наиболее экономный эшелон, он выключает один двигатель. Странной бывает летная судьба: в том памятном полете он готов был собственную жизнь вдохнуть в заглохшую турбину, а сейчас сам лишил машину второй тяги.
После туго скрученного гула двух двигателей в кабине, кажется, наступило безмолвие. Григорий связался с аэродромом. Сообщил о работе машины.
Режим полета он выбрал правильный. На девятой минуте полета в неизвестности попал в лучи радаров. Они вывели его на аэродром.
Когда он спустился по стремянке на землю, ему показалось, что земля под ногами качнулась. Так бывает с моряками, сошедшими на берег: все еще чудится кренящаяся палуба. Он закрыл лицо перчаткой, тряхнул головой и медленно поднял отяжелевшие веки. «Интересно, что увижу первым — машину, человека, сугроб, ангар?..» Сам того не замечая, запрокинул голову и увидел белую бороздку инверсии — еще не растаявший след своего самолета. А чуть ниже белела заснеженная ветка сирени, усеянная… яблоками: то розовели комочки снегирей.
