Николай Котыш - Люди трех океанов
— Четверка, четверка, как слышите? Курс двести тридцать… Высота тысяча восемьсот…
Несколько секунд полета в сырой мгле показались Евгению Николаевичу вечностью. И не только потому, что было трудно, а потому, что страшился: «А вдруг уйдет, сменит курс?..»
Выскочив из хмари, подполковник осмотрелся и почувствовал учащенные толчки сердца: самолета не было. Слегка накренил машину и почти прокричал: «Так вот же он! Хитрец, потерял высоту…»
Это был разведчик. Примаков приказал Огневу вернуться в строй, а когда лейтенант пристроился, они пошли на сближение с незнакомцем. Тот, видимо, заметил появление истребителей и крутым виражом вновь ушел за тучевые клубы. Терять нельзя было ни секунды. Примаков, бросив машину в пике, пронзил тягучий слой облаков и вынырнул рядом с разведчиком. Тот еще круче пошел на снижение, но «миг» уже висел у его плоскости! Сейчас хорошо были видны опознавательные знаки на длинном торпедообразном фюзеляже — белая звезда на фоне голубого овала. Чем-то знакомым повеяло от этого сочетания цветов. А проносясь мимо, подполковник успел даже разглядеть лицо летчика, и оно тоже показалось ему знакомым. Евгений Николаевич силился припомнить, где его видел, и никак не мог. А может, только показалось? Да и времени нет раздумывать. Чужой самолет уходил.
«Миг» покачал крылом: «Следовать на посадку!», но тот упрямо тянулся в открытое море. Стрелять? Нет, надо приземлить во что бы то ни стало, а пока указать направление. Но как? Добровольно чужак не пойдет. Нужно заставить силой. «Миг» вновь качнул плоскостями. И вдруг — два острых толчка, а за ними — глухие, как хлопки, звуки. Перед глазами вспыхнула морозная пальма раздробленного стекла кабины. Разведчик открыл огонь?!. Евгений Николаевич приказал ведомому ответить тем же. У плоскости чужака тотчас же взблеснул клинок огня, но не задел цели.
— Ну, бей же! — почти со злостью крикнул подполковник.
Следующая очередь была точнее. Изъеденная осколками обшивка завихлялась иод воздушным потоком. Разведчик тяжело перевалился с крыла на крыло — согласился на посадку.
Евгений Николаевич так увлекся бомбардировщиком, что не заметил, как в кабине наступил перепад давления. Герметичность была нарушена. Тонко, по-комариному, пел просачивающийся воздух. Больно ломило в висках. Но не это страшило. Беспокоило другое — как бы неприятель не схитрил, не ускользнул. Конечно, в случае чего нетрудно нажать на гашетки…
Опасения не были напрасными. Чужак понял, что он и нависшие над ним истребители слишком далеко углубились в море и что до пограничной черты остались десятки километров. Стало быть, есть возможность ускользнуть. Он круто лег в вираж и, набирая скорость, резко пошел со снижением. Примаков с боевого разворота бросил машину в пике. И вот разведчик — в сетке прицела. Но дистанция пока велика: скорость, видать, солидна. Подполковник, не мигая, глядел на остроконечную полоску с утолщениями на середине. А когда приблизился, ясно увидел белый овал опознавательного знака. И вновь, как вспышка очереди, мысль: когда-то самолет с такими знаками он прикрывал в бою…
Чужак запутался в паутине прицела. Евгений Николаевич теперь не видел перед собой ничего, кроме льдистого блеска кабины. Нащупав рубчатые выступы гашеток, он не нажимом, а судорожным толчком вдавил их. Огненная струя лизнула атакованный самолет. Он накренился и… начал разворот. «Миг» повторил заход. Видя безвыходное положение, подбитая машина пошла на посадку.
Когда, сняв перегрузочный костюм, Примаков прибыл на командный пункт, там уже сидели штабные офицеры, комдив, начальник политотдела, военный корреспондент. В стороне, там, где теснились выставленные для посетителей стулья, стоял высокий сутуловатый незнакомец в желтоватом тяжелом скафандре-комбинезоне. Вытянутое, будто гуттаперчевое лицо с выдающимся вперед подбородком. Кустистые брови, из-под которых почти не видно глаз… Примаков не мог оторвать взгляд от этого знакомого лица. Оно в свою очередь с какой-то удивленной настороженностью уставилось на подполковника… Но вот человек в скафандре дрогнул, шагнул назад… «Неужели?» — шепнул Примаков и, побелевший, приблизился к неизвестному.
— Знакомьтесь, Евгений Николаевич. Приведенный вами «гость», — представил комдив.
— Мы вроде знакомы, товарищ генерал, — в нерешительности проговорил комэск. И вдруг неизвестный простер руки:
— Евхеный… Шенья…
— Деймон? — Примаков болезненно скривился, повернулся к комдиву: — Товарищ генерал, это мой бывший фронтовой знакомый, — и, подумав, поправился: — Союзник. Вместе в Заполярье воевали.
Все, пораженные новостью, молча переводили взгляд с незнакомца на Примакова, и тому казалось, что он погрузился в тягучий омут тишины. В этом безмолвном оцепенении властвовал только один звук — неимоверно громкое тиканье стенных часов да поскрипывание просящейся в окно акации.
Комдив поднялся. Взглянул на Деймона. Подошел к Примакову.
— Ну что же, Евгений Николаевич, потолкуйте со старым приятелем. Вспомните былое время, ну и то, как в бою помогали друг другу…
При последних словах лицо подполковника передернулось. Заметив это, генерал извинился:
— Простите, Евгений Николаевич, может, я, старик, сказал невпопад.
— Да нет, в самую точку, товарищ генерал.
Деймон оживился:
— А я там, на высота, думал — снакомы почерх… Как у вас ховорили — сафоновска…
— Да, сафоновский, — повторил Примаков, но сам думал совсем о другом.
…Сжатый сопками прифронтовой аэродром, где доводилось сутками напролет быть в дежурном звене. Тупой клинок мыса Нордкап, над ним — головокружительная сутолока воздушных боев. Порт Сельмиярви, куда по нескольку раз в сутки летали наши бомбардировщики, сопровождаемые всего одним-двумя звеньями истребителей.
В одном из этих полетов участвовал и Эдгар Деймон. Признаться, бомбардир он был неважный, бомбил без выдержки, опрометчиво. Но умел крепко держаться строя и, видимо, этим вызвал тогда у Примакова чувство доверия.
В бою над Муста-Тунтури Эдгара атаковал вывалившийся из-за облаков сто девятый. Примаков, находившийся ниже «мессершмитта», вздыбил самолет, решил отсечь атаку истребителя. Но в тот момент, когда «як» оказался между бомбардировщиком и «мессером», перед глазами Примакова взметнулось пламя. В кабину ворвался свистящий поток морозного воздуха. В ноздри ударил смрад горящего масла и спаленных волос. Нудно ломило левую ступню. Боль становилась все сильнее и сильнее. Держа левой рукой вибрирующую ручку, летчик правой потянулся к унту. Жесткая шерстка была мокрой. Странно — в кабине властвовал мороз, а нога пылала, как в огне. Да и самому было душно. Несмотря на бьющий в лицо ветровой поток, воздуха не хватало. Из-под шлема стекал холодный пот и сразу же замерзал на бровях.
Но об этом некогда думать. Надо смотреть за бомбардировщиком, благополучно сопроводить его хоть за линию фронта. И Примаков — точь-в-точь как сегодня — ничего не видел перед собой, кроме крутого киля бомбардировщика и белой, в синем обрамлении звезды на плоскости.
Евгений Николаевич попал в госпиталь. В тот же день пришел к нему Деймон. Встав на колени перед койкой, он прижался к лихорадочной ладони Евгения и… заплакал. Примаков, как сейчас, помнит его трясущееся лицо, взлохмаченные брови.
— Прости, Евжена… На всю жизнь помнить. Напишу Стелле, сынишкам — пусть молят за тэбья…
— Встань, Эдгар, — слабым голосом попросил Евгений. — Ничего тут нет особенного.
И чего греха таить, этот случай еще более сблизил, сдружил вологодского капитана и канзасского лейтенанта. Наш пилот вскоре поправился, забросил костыль, и Эдгар часто по вечерам приходил к нему в землянку. Рассказывал о далеком доме, о белобрысом сынишке, о самой доброй и красивой в Канзасе женщине — его милой Стелле — и о многом другом, что можно поведать только близкому человеку. Говорил Деймон и о печальных вестях из дому. Кто-то ударил сынишку по лицу, тот теперь плохо видит… А на рождество совсем неожиданно его мать, трудолюбивая, никогда не роптавшая на нужду старушка Хильда, попала под поезд. Ходила собирать у тупика шлак… Замесила тесто (рассказывала в письме Стелла), приготовила печку и, сказав, что мигом сбегает на путь, ушла… и не вернулась. На рождество и похоронили, раздав ребятишкам коржи из того теста, которое утром готовила старая Хильда.
— Надо жить как-то иной, — говорил в такие вечера Деймон, хмурясь и совсем закрывая лохматыми бровями глубокие орбиты глаз. — Я много понял вас, русски.
«…Оказывается, плохо понял», — вздохнул Примаков.
— Как Захари? — поинтересовался Деймон.
Оторвавшись от невеселых дум, Примаков ответил:
— Жив, здоров. Можете поговорить, он тут рядом.
Евгений Николаевич горько улыбнулся, догадавшись, почему Деймон вспомнил Кочаряна. Во время войны Захарий служил на том же аэродроме, заведовал маслогрейкой. У него получали очищенное и подогретое масло и наши и союзнические авиаспециалисты. Каждый раз, когда за смазочным приходили союзники, Кочарян, бывший учитель английского языка, напоминал:
