Макс Хейстингс - Вторая мировая война. Ад на земле
Вероятно, Сталин понимал неотвратимость войны с немцами, но рассчитывал на два-три года отсрочки. Он приступил к массированному перевооружению армии, но до завершения этой реформы было еще далеко. Сталин полагал, что советско-германский пакт слишком выгоден Гитлеру, чтобы тот нарушил его, по крайней мере до тех пор, пока не совладает с Англией. Немцы пользовались северными портами России, огромное количество зерна, продуктов и нефти текло из Советского Союза в рейх. Даже после капитуляции французов Сталин, опасаясь рассердить своего грозного соседа, воздерживался от строительства существенных оборонных сооружений на западной границе. Пока что он пользовался моментом для новых территориальных приобретений. В то время как глаза всего мира были прикованы к Франции, он аннексировал государства Балтии, и за год НКВД провел там свирепые чистки и массовые депортации. Сталин также отнял у Румынии Бессарабию, которая с 1812 по 1919 г. входила в состав России, и прихватил Буковину. По меньшей мере 100 000 румын (а может быть, и до полумиллиона) переправили в Центральную Азию на заводы взамен русских рабочих, мобилизованных в армию. События на Западе привлекали всеобщее внимание, и разве что министры иностранных дел замечали кошмар, учиненный Сталиным на Востоке, – в этом смысле победы Гитлера играли на руку Сталину. Тем не менее глава Советского Союза распознал в гитлеровском триумфе опасность не меньшую для его народа, чем для сокрушенных западных держав.
Италия вступила в войну на стороне Гитлера 10 июня, движимая беззастенчивым желанием урвать свою долю добычи. Бенито Муссолини, как и большинство его соотечественников, боялся Гитлера и не любил немцев, но не устоял перед искушением недорогой ценой приобрести какие-то территории в Европе и в африканских колониях союзников. Поведение Муссолини вызывало насмешки и среди его врагов, и среди сподвижников: он присоединился к Гитлеру, потому что мечтал о победах, которых не мог бы достичь в одиночку, мечтал о трофеях в обмен лишь на символическое кровопролитие. Перед своими приближенными он в мае и июне 1940 г. неоднократно выражал надежду, что до подписания мира с союзниками погибнет тысяча итальянцев, от силы две, и Италия получит все, чего желает56.
Накануне вступления в конфликт Муссолини втайне делился намерением объявить войну, однако ее не вести. Естественно, этот минималистский подход привел к фиаско: 17 июня, когда французы уже запросили мира, Муссолини внезапно направил свои войска через франко-итальянскую границу в Альпах. Итальянская армия не была готова к походу, и ее нападение тут же отразили. Но дуче по-прежнему пребывал в плену иллюзий, он, по его словам, опасался лишь, как бы англичане не сдались прежде, чем Италия внесет свой символический вклад в победу, и вместе с тем предпочел бы, чтобы немцы потеряли в этой войне не менее миллиона солдат. Ему нужен был Гитлер победоносный, однако не всемогущий. Все эти мечты Муссолини рухнули самым прискорбным образом, и над ним можно было бы посмеяться, можно бы и пожалеть, если б его амбиции не стоили жизни столь многим людям.
20 июня Франц Гальдер удовлетворенно писал: «Даже представить себе не могу, чего бы еще руководство могло от нас хотеть, какие его желания остались невыполненными». Адъютант Гитлера полковник Георг Энгель записывал: «Главнокомандующий [Вальтер фон Браухич] получил свой час славы с Гитлером: он возвестил фюреру о завершении операции и подготовке перемирия. Он также предупредил ф[юрера] о необходимости либо заключить мир с Англией, либо подготовить и как можно скорее осуществить вторжение. Фюрер настроен скептически, полагает, что Англия так слаба, что после бомбардировок крупные наземные операции уже не понадобятся. Армия просто войдет и займется оккупационными задачами. Ф[юрер] говорит: “Так или иначе [англичанам] придется смириться с ситуацией”»57.
Среди тех, кто наблюдал победный парад немецких войск в Париже 22 июня, присутствовала, как ни странно, девятнадцатилетняя англичанка Розмари Сэй, не успевшая эвакуироваться из французской столицы:
«Военная машина катилась по Елисейским Полям: холеные кони, танки, машины, пушки, тысячи и тысячи солдат. Единая и слаженная процессия, сверкающая, с виду бесконечная, словно гигантский зеленый змей, обвившийся вокруг сердца захваченного города, а город покорно ждет, пока его заглотают. Большая толпа зрителей, большинство молчат, но некоторые приветственно кричат. Мои друзья [нейтральные американцы] превратились в мальчишек: выкрикивали имена полков, дивились современным танкам, присвистывали при виде замечательных лошадей. Я молчала, глубоко сознавая, что присутствую при историческом моменте. Сильных эмоций я не испытывала, но, по мере того как текли часы, а бесконечный спектакль все длился, я несколько устыдилась того, что пришла на него. Я подумала о родителях и друзьях там, в Лондоне, об их страхе перед будущим»58.
Пока немцы не начали операцию на Западе, союзники рассчитывали затянуть войну, чтобы дождаться американской помощи и перевести на военные рельсы собственную промышленность. Захват Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции опрокинул все их планы, Германия торжествовала. Мало кто в тот момент понимал, что капитуляция Франции, подписанная 22 июня в историческом вагоне в Компьене, обозначает не конец войны, а только начало. И размах притязаний Гитлера, и упорство Черчилля еще не обнаружили себя в полной мере.
4. Британия в одиночестве
Боевого пилота Пола Ричи, раненного во Франции, в первые дни июня переправляли домой на почтовом самолете: «Я смотрел вниз на спокойные и мирные английские деревни, где дым поднимался не от разбомбленных домов, а шел неторопливо из труб коттеджей, я видел, как на зеленой поляне играют в крикет. Мои мысли все еще оставались там, где в грохоте и огне погибала Франция, и уютное довольство Англии, укрывшейся за морской оградой, казалось мне противным. Я подумал: несколько бомб привели бы этих игроков в крикет в чувство, а еще подумал, что бомб ждать недолго»1. Примерно такие же чувства испытывали в те дни многие, когда пытались, пережив ужасы войны, передать эти чувства тем, кого эти ужасы пока миновали. И Ричи был прав также в том, что населению Южной Англии недолго уже оставалось мирно играть в крикет. Но, когда с этих зеленых лужаек призвали в строй англичан – многие из них толком сами себя не понимали, пока лидер нации не передал их смутные переживания прекрасной прозой, – они дали гитлеровской Германии отпор, достойный всей истории Британии.
Речь Черчилля в палате общин 18 июня 1940 г. цитировалась столько раз, что порой ее вспоминают лишь как прекрасный образчик риторики. Однако в каждую из ее заключительных фраз стоит всмотреться, потому что здесь раз и навсегда до конца войны была сформулирована миссия, стоявшая перед демократическими державами.
«Генерал Вейган объявил, что битва за Францию окончена. Теперь, полагаю, начнется битва за Британию. От этого сражения зависит судьба христианской цивилизации. От нее зависит наша жизнь, жизнь Британии, давняя традиция империи и ее институтов. Вскоре вся мощь и ярость врага обрушатся на нас. Гитлер знает, что он должен сломить нас, этот остров, или ему не выиграть войну. Если мы сумеем противостоять ему, то вся Европа сможет освободиться, и жизнь всего мира двинется дальше, к ясным, солнечным высотам. Но если мы падем, то весь мир, в том числе и Соединенные Штаты, провалится в бездну новых Темных веков, которые окажутся страшнее и, вероятно, продолжительнее благодаря извращенному применению науки. Так исполним же мужественно наш долг и поведем себя так, чтобы – если даже Британская империя и Содружество просуществуют еще тысячу лет – люди все же говорили: “То был их лучший час!”»
Поразительное впечатление возникает при сопоставлении этого призыва «исполнить свой долг» с настойчивыми обращениями немецкого фюрера в 1944–1945 гг., когда он, оказавшись в схожих обстоятельствах, настаивал на фанатичном сопротивлении. Речи британского премьер-министра присущи достоинство, великодушие, юмор, человечность и решительность – только это последнее качество мы и можем обнаружить у Гитлера. Летом 1940 г. перед Черчиллем стояла насущная и сложная задача – убедить собственный народ и весь мир в том, что дальнейшее сопротивление имеет смысл. Тридцатичетырехлетний сержант Пекстон находился в плену в Германии. 19 июля он писал: «Слышал сегодня, что Гитлер передал какие-то условия мира, а Черчилль сказал ему, куда их засунуть. Хоть бы они договорились, мы все хотим этого, и поскорее отправиться домой»2. Мнение Пекстона, конечно же, окрашено опытом поражения во Франции, к тому же он находился во власти победителей-наци. Но и в Британии, особенно среди деловых кругов и правящей элиты, среди тех, кто лучше других сознавал слабость своей страны перед лицом угрозы, хватало людей, опасавшихся наихудшего. Но Черчилль (и в этом его великое историческое и личное достижение) сплотил всех вокруг единой и ясной цели: отразить вторжение.
