Макс Хейстингс - Вторая мировая война. Ад на земле
Оборонявшиеся являли примеры мужества, которые еще лучше запомнились благодаря сознательной игре на публику. Кадет Жан Лабуз выразил сомнение в разумности приказа держаться до последнего: «Мы готовы умереть, но ради чего?» – и офицер (которому тоже вот-вот предстояло погибнуть) ответил: «Мы гибнем не зря. Мы все умрем за Францию». Другой офицер, под Милли-ле-Мегон, в полночь поднял с постели сельского священника и велел ему дать напутствие кадетам, перед тем как они пойдут на смерть, – 200 человек успели принять причастие в сумеречной деревенской церкви, прежде чем вновь разгорелся бой. Французы взорвали под Сомюром мосты и 19-го, а также 20 июня пресекали неоднократные попытки немцев переправиться через Луару на лодках.
Тогда оккупанты форсировали реку выше и ниже по течению, обойдя Сомюр с флангов. Пал последний пункт обороны кадетов: ферма под Анисом, в 5 км к юго-западу от города. Там погибли вместе со своими наставниками десятки кадетов, в том числе бывший студент архитектурного училища Жан-Луи Дюнан. Погиб под Анисом и Жан Аллен, перед войной успевший стать многообещающим композитором и органистом. Аллен был награжден Военным крестом во Фландрии, эвакуировался из-под Дюнкерка, тут же вернулся из Англии и вновь вступил в бой – на этот раз последний. В сумке его мотоцикла были найдены листы незаконченного музыкального сочинения.
Дезертиры и гражданские смотрели на столкновения под Сомюром со стороны, браня и высмеивая последних защитников за глупое упорство, за ненужное кровопролитие. Но, когда Франция капитулировала, а глубоко удрученный старик – полковник Мишон – оставил безнадежную позицию и повел своих кадетов на запад в надежде дать бой где-то еще, патриоты подхватили историю этого отважного противостояния: по крайней мере под Сомюром нашлись бойцы, которые вели себя с честью. Ставились памятники таким людям, как лейтенант Жак Депла, который погиб вместе со своим эрдельтерьером Нельсоном, защищая вместе с Мишоном остров Жанн. С военной точки зрения стычки 19–20 июня не имели никакого смысла. Но с моральной точки зрения они приобрели огромное значение для народа Франции – если не сразу, то впоследствии.
Большая часть армии тем временем ожидала, пока ее возьмут в плен. Лейтенант Жорж Фридман, в мирной жизни философ, писал: «Ныне у многих французов я не вижу ни следа скорби о несчастиях их страны. Я наблюдал лишь облегчение, самодовольное, порой даже радостное, низменное атавистическое удовлетворение при мысли, что для нас война окончена, а до других нам и дела нет»50. Французские правые аплодировали приходу Петена к власти. Один из приверженцев маршала писал другу: «Наконец-то мы победили». Самого Петена, объезжавшего после заключения перемирия страну, повсюду встречали огромные, истерически приветствовавшие его толпы. Людям казалось, что нацисты не причинят им такого зла, какое принесла бы затянувшаяся безнадежная война. И надолго остались в сердцах французов зависть, горечь, ожесточение против англичан: их-то Черчилль сумел, вопреки очевидной вроде бы реальности, привести к совершенно иному убеждению.
Завоевание Франции и Нидерландов обошлось Германии в 43 000 убитых и 117 000 раненых; Франция потеряла около 50 000 убитыми, Британия – 11 000; 1,5 млн оказались в немецком плену. Британцам повезло вторично – еще одно чудесное избавление, еще один Дюнкерк51. После эвакуации Экспедиционного корпуса Черчилль принял этически верное, хотя с военной точки зрения нелепое решение – направить на Континент подкрепление, чтобы укрепить пошатнувшуюся решимость французского правительства. В июне через Ла-Манш переправились две плохо снаряженные дивизии и присоединились к остаткам британской армии на том берегу. После заключения перемирия немцы были так заняты, что удалось эвакуировать в Англию через северо-западные порты Франции почти 200 000 человек, потеряв лишь несколько тысяч из них. Черчиллю повезло: последствия предпринятой им авантюры не обрушились ему на голову.
Посол Великобритании во Франции сэр Рональд Кэмпбелл после коллапса написал нечто вроде надгробной речи: «Я сравню Францию с человеком, который оглушен внезапным ударом и не успевает подняться, а противник тем временем наносит добивающий удар»52. И десятилетия после поражения Франции шли напряженные споры о причинах такого исхода, в том числе и о вырождении нации. Летом 1940 г. епископ Тулузский громыхал: «Достаточно ли мы страдали? Достаточно ли молились? Покаялись ли в шестидесяти годах общенационального отпадения от Бога, в шестидесяти годах, когда французский дух проходил через все современные извращения, когда французская мораль приходила в упадок, когда чудовищно разрасталась анархия?»53
Современные стратегические игры, воспроизводящие события 1940 г., часто заканчиваются поражением немцев. На этом основании некоторые историки отказывают признавать триумф Гитлера неизбежным – его-де можно было предотвратить. Невозможно согласиться с подобной точкой зрения. В последующие годы немецкая армия неоднократно подтверждала свое преимущество перед союзниками, которым удавалось побеждать только при существенном перевесе в живой силе, танках и поддержке с воздуха. Вермахт обладал напором и энергией, несравнимыми с тем, что демонстрировали в 1940 г. союзники. Вопреки популярному мифу, немцы не имели детального плана покорения Франции в ходе блицкрига, то есть «молниеносной войны». Немецкие командующие, в частности Гудериан, вдохновенно воспользовались ситуацией – и результат превзошел самые смелые их ожидания. Если б французы двигались быстрее, а немцы медленнее, исход кампании оказался бы другим, но само по себе такое рассуждение не имеет смысла.
В 1940 г. у немцев не было необходимости отвлекать значительные силы на Восточный фронт, как в 1914 г., когда Франция воевала в союзе с Россией. Несмотря на несомненное превосходство немцев в воздухе, поражение союзников было обусловлено не столько материальными, сколько моральными причинами: за редкими исключениями реакции союзников недоставало уверенности. Уинстон Черчилль едва ли не единственный – как среди англо-французского руководства, так и среди солдат на поле боля – проявлял готовность сражаться до последнего человека. Французские генералы и политики, напротив, предпочитали рационалистический подход: они установили предельный ущерб для населения и инфраструктуры, на который готовы пойти, прежде чем склониться перед чужеземным завоевателем, как уже неоднократно в истории склонялась Франция. Мало кто из французских солдат был готов жертвовать собой во имя отечества, поскольку у них не было доверия ни к руководству, ни к командованию: между 1920 и 1940 гг. в стране сменилось 42 слабых правительства. Уже 18 мая Гамелен писал: «Французский солдат, вчерашний обыватель, не верит в войну… Он склонен без устали критиковать каждого, кто обладает хоть крупицей власти, он не получил того морального и патриотического воспитания, которое подготовило бы его к участию в драме национальных судеб».
Ирен Немировски задним числом, в 1941 г., объясняла катастрофу так: «Годами действия некоего социального слоя во Франции определялись исключительно страхом. От кого ждать меньше всего неприятностей (не абстрактных, а прямо сейчас, в виде пинков и затрещин)? От немцев? От англичан? От русских? Немцы их разбили, и они тут же забыли трепку: теперь немцы будут их защищать. Поэтому они за немцев»54. Мало кто из французов в 1940 г. и позднее последовал примеру десятков тысяч поляков, которые продолжали борьбу за пределами своей вынужденной капитулировать родины. Лишь в 1943–1944 гг., когда стала очевидна скорая победа союзников, а немецкое иго сделалось невыносимым, французы начали оказывать англо-американцам существенную поддержку. В ту пору, когда Англия сражалась в одиночку, французская армия и французский флот активно сопротивлялись войскам Черчилля всюду, где сталкивались с ними, и даже среди тех, кто не стал бороться против англичан, очень немногие встали на их сторону. Например, французский авианосец Bearn с драгоценными американскими истребителями на борту предпочел с июня 1940 г. по ноябрь 1942 г. укрываться в гавани французской колонии Мартиники.
В числе испуганных зрителей французской катастрофы был и Сталин. Молотов, как подобало, телеграммой поздравил Гитлера со взятием Парижа, но в глубине души московское правительство было напугано триумфом наци. Советский Союз рассчитывал на затяжное кровопролитие на Континенте, которое ослабит и западные державы, и Германию. Позднее советский дипломат в Лондоне позволил себе неосторожное замечание: в большинстве стран мира сопоставляли потери союзников и немцев, но Сталин складывал их, подсчитывая собственный перевес. Никита Хрущев описывал неистовство Сталина при известии о капитуляции Петена: «Сталин очень разволновался, разнервничался. Редко мне доводилось видеть его в таком состоянии. Обычно на заседаниях он не сидел на стуле, он расхаживал, а в тот раз буквально бегал по комнате и страшно ругался. Он проклинал французов, проклинал англичан: “Как это они позволили Гитлеру побить их?”»55
