Леонид Перов - Похитители автомобилей. Записки следователя
Девочка всхлипнула. Во мне закипало раздражение. Сказывалась бессонная ночь.
— Да перестаньте же. — Я вышел из-за стола. — Идите лучше домой!
Женщина, сделав шаг вперед, упала на колени, пытаясь поцеловать мне руку.
— Богом прошу. Детками вашими заклинаю. Не виноват он. Отпустите его домой. Я вам за это век благодарна буду.
Я отскочил в сторону. Припадочная, что ли? Разве нормальный человек может себе такое позволить? Дать бы ей по одному месту, чтобы на коленях не ползала. Я не мог больше сдерживать себя и закричал:
— Встаньте сейчас же! Слышите? И немедленно прекратите истерику! Иначе я вас... в милицию посажу! Ну? Тихо!
Окрик подействовал на женщину. Она поднялась, поправила съехавшую на бок косынку и начала медленно пятиться к двери. Но возле двери она снова упала на четвереньки и, причитая, поползла ко мне. Ее глаза, эти чистые озерца слез, казалось, кричали: «Посмотри! Разве мы можем лгать? Поверь человеку!»
Пока я изучающе рассматривал женщину, пока принимал решение, как поступить, она умолкла и поднялась.
А вдруг она права? Не может же она так притворяться! Если она уверена в его невиновности, значит, у нее есть какие-то неизвестные мне факты? Может, она просто не умеет доказать?
На первом допросе она заявила, что в ночь совершения кражи ее муж никуда из дому не выходил. Она упорно продолжала настаивать на своем, хотя все факты были против ее мужа.
Петр Гресь работал в колхозе шофером. В одну из ночей из колхозных кагатов было украдено около двух тонн картошки. След автомашины привел к дому Греся. От дома он, петляя улицами, дотянулся до шоссе и оборвался у дороги. По отпечаткам установили, что это была автомашина, на которой работал Петр. Кроме того, соседка видела, как Гресь рано утром приезжал к себе домой.
Днем машину Греся нашли в Киеве на Печерском рынке, но уже без картошки. Около трех часов в вытрезвителе разыскали пьяного Греся. Денег при нем не было.
Гресь свою вину отрицал и давать показания отказался. Дело в том, что лицо, признавшее себя виновным в краже картошки, автоматически признало бы свою виновность в убийстве.
В ту ночь на автостраде Чернигов — Киев грузовой автомашиной был сбит велосипедист, который вскоре от ран скончался. При осмотре машины Греся на переднем буфере нашли краску с крыла велосипеда и несколько синих ниточек.
«Все доказано, и нечего тут рассуждать», — решил я, перебрав в уме все обстоятельства дела. Но тут же спохватился: не торопись! А если прав не ты, а она? Невиновный человек пойдет в тюрьму. Если, как утверждает жена Греся, у них плохие отношения с соседями, то Хмелько могла оговорить своего врага. Могла! Мог преступник, желая отвести от себя подозрения, на машине Греся проехать мимо его дома? Мог. Наконец, мог Гресь по случайному совпадению в этот день утром уехать в город? Мог.
«Так кому же верить? Хмелько или женщине, которая сейчас сидит передо мной?»
Я подошел к окну. Маленькая серебристая елочка, совсем как ребенок, устроилась под защитой крепкого клена. Неожиданно резко я повернулся к женщине. На меня все с той же ясностью смотрели ее глаза.
— Поверьте мне, то ж святая правда, — только и сказала.
«Да, пожалуй, не врет. Не может человек с такими глазами врать. Не имеет права!» — размышлял я. Собственно говоря, если подходить формально, то у меня есть все основания предать Греся суду. Но ведь совесть никогда не даст спокойно спать, если сейчас, пока не поздно, не рассеять свои сомнения.
В учебниках сказано, что оценка доказательств лежит на следователе. Он должен сам подумать и определить, чему стоит верить, чему нельзя. В учебнике все просто и понятно. А вот попробуй определить, верить ей или нет?
— Подождите в коридоре, — сказал я женщине, как будто без нее было легче решать вопрос.
Неужели десятки мелких и крупных жуликов, которые прошли через мои руки, которые сидели вот на этом стуле и пытались перехитрить меня, — неужели они сумели поколебать веру в человека?
Что ж, придется проверить все материалы еще раз, а Греся освободить из-под стражи. Раз у меня есть сомнения, я не имею права держать его в камере.
Я заготовил бланк постановления и пошел к прокурору. Прокурора замещал тихий, всегда о чем-то думающий Иван Пантелеймонович Рак. Он согласился со мной:
— Конечно, дорогой. Зачем рисковать? В крайнем случае, до суда Гресь спокойно проживет на подписке.
Но перед тем как отдать постановление в милицию, я все же захотел еще раз поговорить с Гресем. Когда его доставили в кабинет, он опустился на стул и в ожидании вопросов молчал.
«Чудак-человек! Даже не догадывается, что через полчаса будет на свободе», — добродушно подумал я, а вслух спросил обычным голосом:
— Ну что, Петро, снова молчать будем или, может, поговорим?
Гресь поднял голову, осмотрелся, словно в этом кабинете был впервые. Несколько мгновений он еще колебался, а потом быстро, боясь передумать, швырнул признание:
— Поговорим. Молчать больше не могу. Пусть расстреляют, пусть делают что хотят, я больше не могу молчать. Ох, не знал я, не знал, во что обойдется мне колхозная картошка. Я свою б всю отдал, чтобы ту ночь проклятую вернуть...
От неожиданности я даже растеряйся. Вот те на! Дрожащей рукой я записывал косые неразборчивые строчки показаний, почти не вдумываясь в их содержание. На уточнение вопросов у меня уже не было сил.
Записав признание Греся, я дал ему расписаться и вызвал конвой.
Арестованного увели, а я долго не мог прийти в себя. Как сидел за столом, так и застыл. Первая мысль была: «Пронесло! Что б я потом сказал? Как объяснил, почему выпустил преступника? Поверил человеку... А если не верить людям, то как тогда жить, работать?»
Позвонил дежурный по райотделу:
— Титаренко, будешь сегодня работать с Сасиковым? А то мы его отправлять собираемся.
— Давай приводи ко мне, предъявлю обвинение — и больше он мне не нужен.
Дело не представляло особого интереса. Четыре пьяных парня обокрали магазин. Их задержали, большинство товаров найдено. Осталось оформить до конца материалы и передать дело в суд.
Я допрашивал Сасикова и автоматически заполнял графы протокола:
— Год рождения?
— 1941-й.
— Партийность?
— Член ВЛКСМ.
— Место работы?
Сасиков пожал плечами, усмехнулся и неуверенно пояснил:
— Как вам правильно сказать... Шахтер — вроде не шахтер, забойщиком был на руднике. Минеральную соль под землей добывали. Чего удивляетесь? Трудяга в магазин полез? Я и сам никак не привыкну, что стал «гражданином». Раньше все Гришей звали, товарищем. А теперь вот — тюрьма.
— А ты думал, тебя по головке погладят?
— Ничего я не думал. Если бы думал, то такого бы не сделал.
— Все так говорят.
У меня где-то глубоко в душе шевельнулось раздражение. Еще один нашелся. Сейчас начнет уговаривать. «Что делал — не помню, как случилось — не знаю, простите, больше не буду». Знаем мы таких. Воровать мастера, а отвечать так все бедненькие, разнесчастные. Ну, ничего, милый, можешь говорить сколько хочешь. Ты у меня свое получишь. С меня на сегодня хватит экспериментов!
Уловив настроение следователя, разговорившийся было Григорий снова замкнулся.
— Что ж ты замолчал?
— А чего говорить? Говори, не говори — конец один. В тюрьму попал — на волю не вернешься. Был бы человек, а статью вы всегда найдете.
— Ты брось чепуху болтать.
— Чего брось? Вы что, не такой, как все? Расскажи вам — все равно не поверите.
— Почему ты так думаешь?
— А вы прямо скажите, поверите или нет?
— Смотря что расскажешь.
— Вы мне сразу скажите, поверите или нет. Иначе разговаривать нет смысла. Если вам надо, запишите — виноват, показания подтверждаю.
— Давай договоримся так: начинай рассказывать. Если что-нибудь у меня вызовет сомнения, я тебя остановлю и спрошу.
— Годится. С чего начинать?
— С самого начала.
— Ну, жил, как говорится, с женой и дочкой. Второй год пошел. Зарабатывал неплохо. Хорошо, можно сказать, зарабатывал. Рублей 250—300 в месяц. Правда, деньги зря не давали. Вкалывал что надо. Идешь домой, ноги еле волочишь. Комнату мне дали в прошлом году. Мебель купил, мотоцикл. Ребята меня уважали. Ну ладно, чего там говорить. Что было, то прошло. Решил я к матери поехать. Валюшка, жена, дома осталась с дочкой. Заболела малая. Встретили меня дома хорошо, как полагается. Несколько дней выпивали на радостях. То родственники к нам, то мы к родственникам. А в тот вечер встретил я хлопца знакомого, вместе в школу ходили. С ним дружки. Решили встречу, как говорится, отметить. Деньги у меня были. Взяли литр водки, консервы. Потом пошли к Виктору, там еще самогон пили. Дальше ничего не помню. Вы не верите, думаете, выкручиваюсь? Я вам честное комсомольское... — Григорий запнулся, понимая, что не имеет права на это слово. — Здоровьем дочки клянусь, все из головы вылетело, где были, что делали, не знаю. Только помню, в глазах темнота, а потом огни яркие. Свету много. Потом меня кто-то по голове ударил. Только совсем не больно. Я еще подумал: за что? Ребята рассказали, что это я на ступеньках магазина споткнулся и о дверную ручку ударился. Еще помню, мешок нес. Вырвал у Виктора и никому не отдавал, сам всю дорогу так и нес. Проснулись утром на сеновале. Смотрю, хлопцы вещи делят: материю, костюмы. Спрашиваю, в чем дело, — улыбаются. Когда рассказали, сначала не поверил, а потом противно стало. Понял, что честь свою навсегда загубил.
