Леонид Емельянов - Под прицелом войны
В свободные от службы часы обитательницы таинственной землянки иногда выходили погулять за пределы своей территории. А на какой-то из зимних праздников пытались даже организовать вечеринку в одной из изб. Принесли с собой патефон и пластинки. Но парней их возраста в деревне не существовало. Играла музыка, а мы, сопливые юнцы, только топтались в своем углу и издали глазели на красивых жизнерадостных девчат, одетых в гимнастерки и …в ватные штаны. Танцевать им пришлось друг с другом.
Спустя десятилетия довелось прочитать в одной из газет (скорее всего, в «Известиях») о гибели группы связисток под Гродно. Число и описания их совпадали с тем, что я знал. Сразу же подумал: «Уж не те ли, наши?» Одна из них доверилась незнакомцу из, как выяснилось потом, еще бродивших по лесам вооруженных банд и погубила себя и остальных. Нелепая смерть!
СОЛДАТ ВЕРНУЛСЯЗимой 1944-го с фронта неожиданно вернулся отец – худой, грязный, заросший по уши длинной щетиной.
– Гришка, ты? – еще не веря неожиданно привалившему счастью, выдохнула мама и со слезами повисла у него на шее. Я и брат уставились на пришельца, как на привидение. Как выглядит наш папа, мы успели уже основательно подзабыть. Как ушел в сорок первом, на второй день войны с самотканой котомкой за плечами, так и пропал почти на три года. Тем более не могли узнать в таком дремучем виде.
Оставив мать, отец шагнул к нам, подхватил на руки, прижал к своей колючей щетине, в которой застревали горячие капли слез. До сих пор у взрослых мне приходилось видеть только женские слезы. Но, оказывается, и мужчины тоже плачут…
– Я вам селедки привез, – промолвил затем папа и выложил из полинялого зеленого вещмешка бумажный сверток. Как он, голодный, смог доставить его в целости и сохранности, одному богу известно. Выдали походный паек при демобилизации. А до дома он добирался несколько дней. С поезда сошел на товарной станции в Колодне (километров за шесть до Смоленска, который еще бомбили). Оттуда до деревни тридцать с лишним километров шел пешком. И берег как зеницу ока свой неприкосновенный, как он выразился, запас. Кажется, там была еще буханка хлеба. Папа полагал, что живут тут, на только что освобожденной территории, плохо. И был, в общем-то, недалек от истины. Но нашу семью существенно выручала отбитая мамой у полицаев корова.
В одежде отца, как вскоре выяснилось, оказалась тьма-тьмущая вшей. Мама срочно выбросила ее на снег и основательно проморозила несколько дней. Потом отстирала. Папе пришлось ходить все это время в чем попало. Даже в чем-то женском.
У отца оказалось четыре ранения: пулевое в грудь навылет (сердце и легкие, к счастью, не были задеты), такое же в бок и обширное осколочное в ногу. Последнее и самое коварное – разрывной пулей в спину. Она прошла по касательной поперек нижней части туловища и оставила след в виде широкого рваного пояса. При этом задела частично позвоночник. Именно из-за этого папу и демобилизовали.
По моей просьбе (велико детское любопытство!) отец задирал военную гимнастерку и показывал мне свои раны. Больше всего привлекала мое внимание синяя полоса через поперечник спины, похожая на ремень. Я долго водил по ее бугристой поверхности пальцем. Папа же только посмеивался.
Зимними вечерами в нашу хату набивалось немало людей, жаждущих побеседовать с первым вернувшимся живым из военной мясорубки фронтовиком. Беседы эти иногда затягивались до полуночи. Многое из них, конечно, проскочило мимо моих детских ушей. Но самые яркие эпизоды остались в памяти. Их стоит упомянуть здесь.
Из фронтовой жизни отца меня больше всего интересовали рассказы о боях. Воевал папа на Западном и Калининском фронтах. Сначала под Калугой (после окончания там артиллерийских курсов), а затем – под Ржевом. Жутко было слышать из его уст, как лилась кровь и гибли люди, которых иногда невозможно было даже похоронить. Очень трудно было подниматься в атаку и идти под огнем навстречу смерти. Видеть, как падают рядом друзья и товарищи по оружию, слышать их стоны и предсмертные крики, смотреть, как в распоротый осколком живот раненый заталкивает грязными руками вываливающиеся кишки, а они все равно оттуда выползают и выползают.
Под артобстрелом в поле старались ползком залезть в первую попавшуюся на пути воронку, памятуя солдатскую поговорку, что дважды снаряд в одно и то же место не попадает. Хотя, конечно, стопроцентной гарантии это никому не давало.
Есть между боями часто приходилось, сидя на трупах. Сперва только немецких, но потом и на наших, не глядя, что под тобой. Поначалу было как-то не по себе, гребовали, но потом привыкли. Все же лучше, чем на сырой или мерзлой земле.
«Очень страшно, когда на передовую врывались немецкие танки, – рассказывал отец. – Были такие критические моменты. Если вжался в дно окопа, боец оставался обычно цел. Танк легко проскакивал через проем, лишь присыпав человека землей. Сзади бронемашину можно было успеть еще и подорвать гранатой. Тем более, что там она и менее всего защищена. Но если танкист через смотровую щель увидел тебя стреляющим по нему, тогда все. Как ни жмись книзу, раздавит, гад, гусеницей, поерзав ею на одном месте».
Особенно жестоко и упорно дрались за Ржев. Я тогда впервые от папы услышал это незнакомое слово, ставшее знаменитым в истории.
– Как назло, – вспоминал те тяжелые будни отец, – лили нескончаемые проливные дожди. Болотистая почва, как губка, напиталась влагой. Дороги раскисли. Артиллерия и танки в этих условиях вязли в грунте и часто не успевали вовремя на свои позиции. Немцы же сопротивлялись с бешеным упорством, используя все преимущества оборонительных укреплений.
– Даже нам, артиллеристам, приходилось участвовать в рукопашной, – отметил папа. – «Сорокопятки» ведь стояли близко к передовой. Бились прикладами, штыками, саперными лопатками и всем, что попадалось под руку. Немцы не любили такой вид боя. Но и нам порою приходилось туго. Однажды командир предупредил штыковой удар мне в спину. Другой раз спас я его, когда он катался по земле в обнимку со здоровенным фашистским бугаем и тот уж начинал брать верх. Где могли, приходили друг другу на выручку.
– А сколько ты немцев убил? – задал я свой главный вопрос, который так и вертелся на языке. Каждому ведь пацану хочется видеть своего отца героем.
– Кто его знает, – простодушно ответил папа. – Проверять, убит он или жив, было некогда. И считать тоже. Однажды в разгаре рукопашной заметил, что фриц со страху пополз спасаться в рожь, и я не стал его преследовать. Кто знает, сколько их еще там сидит. Нарвешься на смерть.
Такое объяснение меня сильно разочаровало. В моем представлении немца следовало было обязательно догнать и уничтожить. А иначе он же опять воевать станет. Эх, жаль, меня там не было! Но обвинять родителя в трусости тоже, вроде, не имелось оснований: на отцовской груди светилась медаль «За отвагу». А зазря на фронте такие вещи не дают – так справедливо рассудил я. И оказался прав. Как выяснилось гораздо позже, награды за подвиги в период отступления и вынужденной обороны вручались редко. А медаль «За отвагу» считалась весьма почетной для рядового солдата.
Мог быть на папиной груди, оказывается, еще и орден Красной Звезды. Приехавший на позицию политрук уже оформил необходимые документы, но на обратном пути прямым попаданием снаряда его разнесло на части вместе с лошадью и бумагами.
– Как ни удивительно, – однажды стал размышлять отец, – за всю войну ни разу не болел простудными заболеваниями. Спал в сыром окопе, в снегу; мокнул под осенними проливными дождями. Холод, бывало, пронизывал до костей, вода хлюпала в сапогах – и ничего. Даже насморка серьезного не подхватил. А тут вот каких-то полтора месяца прожил в спокойной обстановке – и уже заработал ангину. Странно как-то получается! Хлеб замерзал зимой так, что не разрезать ножом, а человек выдерживал.
В боях под Ржевом папу ранило в последний раз.
– А не ранило бы, так убило, – спокойно пояснил он. – На передовой долго не жили.
Как ни дико это звучит, но ранение в той кровопролитной битве многие солдаты воспринимали как благо. Оно давало отсрочку от смерти.
После длительного лечения в стационарном госпитале (где-то на Урале, в глубоком тылу, куда обычно направляли тяжелораненых) он и вернулся домой. Насовсем. Медицинская комиссия признала его неспособным к дальнейшей службе.
Из военных былей отца запомнился еще эпизод с взятием «языка», хотя специалистом в этом деле папа не был. Какая-то срочная нужда заставила начальство послать в разведку артиллериста.
«Языком» оказался… немецкий повар. Он чистил и мыл картошку на берегу заболоченного озерка, не подозревая о засаде, а в перерывах пиликал на губной гармошке. Один из разведчиков подкрался сзади и оглушил его ударом пистолета по голове. Немца быстро «спеленали» и потащили на свою сторону. Пленник оказался рослым и тяжелым. Даже волоком тащить его было трудно.
