Ким Костенко - Это было в Краснодоне
Лейтенант открыл глаза, осторожно приподнял голову, посмотрел вокруг.
— Очнулись! — обрадованно воскликнул сержант. И, положив на колени лейтенанта флягу, бросился к орудию.
Вокруг уже кипел бой. Заглушая слова команды, рявкали пушки, со звоном сыпались на землю дымящиеся пустые гильзы, в воздухе со свистом проносились осколки. Батарея вела огонь по прорвавшимся сквозь линию обороны фашистским танкам.
В этом аду никто не заметил, как лейтенант встал и, крадучись, спустился в глубокий овраг позади огневых позиций батареи. Воровато оглядевшись по сторонам, он бросился бежать со всех ног, снимая на ходу офицерскую портупею. Падая и снова поднимаясь, он бежал до тех пор, пока не столкнулся со здоровенным немцем.
Немец держал автомат наперевес. Ткнув автоматом прямо в живот лейтенанта, он спокойно сказал:
— Хальт!
— Не стреляйте… — трясущимися губами пролепетал лейтенант. — Не стреляйте!.. Я к вам… Я сдаюсь… — и поднял руки.
Лагерь для советских военнопленных под Уманью размещался в длинном кирпичном сарае. Вдоль всего сарая тянулись сколоченные из досок ясли, по углам высились вороха слежавшегося, перепрелого навоза — до войны здесь был коровник.
У стен, на кучах навоза, в широком проходе — всюду лежали раненые. Одни стонали, другие скрипели зубами, третьи только тяжело, надрывно дышали. В воздухе стоял смрадный запах гниющих ран, крови, испарений давно не мытых человеческих тел.
Прижавшись спиной к стене, лейтенант вытянул ноги, со страхом огляделся вокруг.
Молоденькая сероглазая девушка в изодранной солдатской гимнастерке и перепачканной кровью юбке неторопливо пробиралась между лежащими вповалку ранеными. Время от времени она присаживалась возле одного из них, быстро меняла повязку.
Увидев на голове лейтенанта окровавленный бинт, девушка подсела к нему, участливо спросила:
— Что, земляк, тяжело? Ну‑ка, что там у тебя… Она повернула голову лейтенанта ближе к свету.
— О, пустячок! Через неделю заживет!
Делая перевязку, девушка расспрашивала лейтенанта, кто он, откуда, как попал в плен. Тот отвечал неохотно: зовут Василием, фамилия — Подтынный, родом из Донбасса, из села Пятигоровки…
— О, та ты и вправду земляк! — обрадовалась девушка. — Пятигоровка — то ж совсем рядом с нашим Краснодоном. Может, знаешь Иванихиных? Я их старшая дочка, Тоня…
Нет, Иванихиных лейтенант не знает. Родители его и сейчас живут недалеко от Краснодона, в Провал–балке, а сам он как кончил восьмой класс — подался на шахты, потом поступил в артиллерийское училище. Военное звание получил как раз перед самой войной…
Девушка о многом расспрашивала лейтенанта и сама рассказывала о Донбассе, родном Краснодоне, вспоминала, как вместе с подругами любила ходить купаться на Донец — до него от Краснодона рукой подать… Заметив, что лейтенант не слушает ее и, прижавшись затылком к холодной стене, думает о чем‑то своем, девушка понимающе тронула его за рукав гимнастерки.
— Та ты не горюй, лейтенант… — и, оглянувшись по сторонам, заговорила вполголоса: — Охрана тут совсем пустяковая, бежать можно запросто. Я уже присмотрелась — два пьяных фрица у двери- ото и весь конвой. Вот поправишься…
Подтынный молчал.
Тоня была права. Лагерь советских военнопленных в Умани почти не охранялся. Немцы, по–видимому, не думали, что тяжело раненные, истекавшие кровью советские бойцы будут помышлять о побеге. Взвод полевой жандармерии, которому поручили охрану лагеря, беспробудно пьянствовал днем и ночью.
Иногда перепившиеся жандармы врывались в сарай, хватали нескольких пленных, выводили их во двор и, соревнуясь в меткости, открывали стрельбу по живым мишеням.
Однажды темной ночью группа пленных — те, кто был посильнее, — разобрала стену сарая. Бежали все, кто мог держаться на ногах. Вместе со всеми бежал и Подтынный.
Куда, зачем? Он и сам еще не знал. Перебраться через линию фронта, к своим? При одном воспоминании о бое, о страшных взрывах, от которых сотрясалась земля, у него начинали дрожать колени и во рту появлялся неприятный медный привкус. Снова сдаться в плен в надежде попасть в другой лагерь?
Но кто скажет, что в других лагерях пьяные фашисты развлекаются не так, как в Умани? Когда‑нибудь и его могут сделать живой мишенью…
И Подтынный метался, укрываясь в непроходимых болотах, густых лесах, стараясь не попадаться людям на глаза.
В конце августа 1942 года он добрался до Краснодона. Пришел к гауптвахтмеистеру Зонсу:
— Я согласен на все. На любую работу… Только не убивайте меня…
Так Подтынный стал полицаем.
Среди скопища опустившихся, грязных людей, наполнявших серый барак, он заметно выделялся подтянутостью, выправкой. Но не только это привлекло к нему внимание Соликовского. Подтынный был самым исполнительным и старательным подчиненным. Он нес службу охотно и, получив задание, из кожи лез, чтобы отличиться, угодить начальству. За это уже через месяц после поступления в полицию его выдвинули комендантом крупнейшего участка в поселке Первомайка.
В центре Первомайки издавна стоял небольшой скромный памятник Борцам революции. Это было простое сооружение, сложенное из железобетонных плит жителями поселка еще в первые годы советской власти. По установившейся традиции в праздничные дни возле памятника устраивались массовые гулянья. У первомайцев с этим памятником связывались все самые лучшие воспоминания о свободной мирной жизни.
Став полицейским комендантом Первомайки, Подтынный сразу обратил внимание на этот памятник. Однажды вместе с дежурным полицаем Мрихиным он несколько раз прошелся вокруг памятника, мурлыча что‑то себе под нос.
— Давно его поставили?
— Кого? — не понял полицай.
— Ну, этот… памятник…
— А–а… давно. Кажись, в двадцатом.
— Коммунисты распорядились?
— Та кто его знает. Может, и коммунисты.
Подтынный еще раз осмотрел со всех сторон памятник, что‑то соображая. Потом спросил:
— Коммунистов в поселке много?
— Шестеро осталось, — с готовностью доложил полицай. — Список имеется.
И вот ранним утром этих шестерых под усиленным конвоем пригнали на площадь. Подтынный приказал им разобрать ломы и лопаты, сваленные в кучу возле памятника.
— А теперь приступайте к работе, — бросил он, помахивая плетью. — Чтоб к вечеру от этого памятника не осталось и следа. Ясно?
Горняки молча переглянулись и не тронулись с места. Самый старший из них, седоусый шахтер с большими черными от въевшейся угольной пыли руками, неторопливо положил на место лопату, достал из кармана кисет. Следом за ним побросали инструменты и остальные.
— Ну, что же вы? — подошел поближе Подтынный. — Приступайте!
Горняки не шелохнулись.
— Ага, понятно, — Подтынный криво усмехнулся. — Совесть не позволяет. Ничего, мы ее сейчас успокоим…
Взмахнув плетью, он что было силы ударил ею по лицу старого шахтера. Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Подтынный хлестнул плетью еще и еще. На морщинистом лице шахтера вздулись кровавые рубцы.
— Гадина! — прорезал вдруг тишину звонкий девичий голос. — Подлец! Тебе все это зачтется, когда придут наши!
Подтынный обвел взглядом вокруг. На площади уже собралась толпа. Ему бросилась в глаза высокая стройная девушка в цветастом платке. Она смотрела на него в упор карими, расширившимися от гнева глазами. Столько ненависти и презрения было в этом взгляде, что Подтынному стало не по себе. Он сделал шаг в сторону девушки. Коренастый белобрысый парень, на плечо которого она опиралась, угрожающе двинулся ему навстречу. Толпа враз сдвинулась теснее, загудела. Подтынный отступил.
Поздно ночью полицаи сами кое‑как откололи несколько плит от памятника и вывезли их в глухую балку. В жандармерию Подтынный доложил, что по его указанию памятник разбирали сами коммунисты.
— Молодец! — похвалил его Зонс. — Ловко придумал!
Польщенный похвалой, Подтынный искал подходящего случая, чтобы снова отличиться. И такой случай скоро представился.
В первых числах декабря в полицейский участок прискакал на взмыленной лошади староста соседнего хутора Большой Батырь. Пройдя прямо к Подтынному, он наклонился и зашептал ему на ухо:
— Возле хутора советские парашютисты укрываются. Сегодня ночью высадились. Я знаю, где они спрятались. Скорее!
— Сколько их? — одеваясь, спросил Подтынный.
— Человек пять. Может, шесть… В доме лесника сидят.
Подтынный приказал дежурному немедленно собрать по тревоге всех полицаев, сам позвонил Зонсу, попросил подкрепление.
Рассыпавшись по неглубокой ложбине, полицаи плотным кольцом окружили домик, где укрылись советские парашютисты, и обстреляли его трассирующими пулями. Осажденные ответили дружным залпом. Завязалась перестрелка.
Зонс привез на машинах взвод жандармов, Соликовский согнал всех свободных от патрулирования полицаев — около сотни человек осаждали маленькую группу парашютистов, но они держались стойко.
