Гилберт Честертон - Человек с золотым ключом
Я ничуть не стыжусь того, что просил арийцев быть терпимей к евреям, а так называемых англосаксов — быть терпимей к их недругам. Проблема переплетенных культур и традиций слишком сложна и глубока, чтобы решать ее нетерпимо. Но у меня самого не хватает терпения, когда ее вообще не решают, сообщая при этом, что решать нечего. У евреев нет худших врагов, чем еврейский скептик, отрицающий самого себя. Я видел целую книгу, набитую теориями о том, что никакой разницы нет, все выдумали средневековые попы и вбила в нас инквизиция; о том, что антисемитизм — племенной предрассудок тевтонов; о том, что тут повинна зависть к считанным евреям, которым случилось стать банкирами; о том, наконец, что всему виной неприязнь капиталистов к считанным евреям, которым случилось основать коммунизм. Все эти теории неверны по — своему. Одни забывают, что средневековый инквизитор щадил евреев больше, чем христиан, другие — что капитализм и коммунизм почти неразличимы по своей нравственной сути и, естественно, набирают лидеров из одной и той же этнической общности. А главное, все это противоречит разуму, как противоречило даже слабому разуму школьника. Я не думаю, что зрители на бегах отравлены средневековым богословием, матросы в кабачке сбиты с толку Гобино и Максом Мюллером, а мальчики, только что игравшие в крикет или покупавшие сладости, интересуются марксизмом или международными финансами. Все они считают евреев евреями; и мои соученики ощущали именно это, обычно — без особой вражды, но с непреложностью инстинкта. Они видели не семитов, капиталистов, коммунистов или иноверцев, а просто иностранцев, только таких, которых иностранцами не признают. Это не мешало самой пылкой дружбе, особенно в моем случае; с иностранцами часто дружат. Один из моих школьных друзей, который стал латинистом и университетским профессором, обладал всеми еврейскими добродетелями, равно как и остальными. Позже он вступил в наш маленький клуб, а еще позже кончил Оксфорд лучше, чем все прочие члены.
Однако и они поступили в Оксфорд или в Кембридж и заняли высокие посты в науке или в политике. Двое из них возглавляли оксфордский союз, двое — кембриджский. Тогда же, в школе, Олдершоу, что для него характерно, почти сразу стал создавать другую газету, в которой было немало литературных достопримечательностей, скажем — первое сочинение поэта, неизвестного мне в те годы, но вполне узнаваемого по строчкам: «Мы спали на сырой земле под грохот батарей». Когда одна склонная к поэзии дама попросила Бентли написать что‑нибудь для Вордсвортского сборника, он, сохраняя строгую легкость, сочинил простые стихи, которые кончались так:
Да, неприятно разуметь,
Что даже нас с тобой
Такая чушь, как эта смерть,
Отправит на покой.
Как говорится, мы летим,
Но, бедные создания,
Родимся позже, чем хотим,
А умираем ранее.
Лоуренс Соломон, тот ученый друг, о котором я говорил, написал едва ли не лучшую пародию на фитцджеральдовского Омара Хайяма, модного в те годы, убеждая выпускников не стремиться к первому месту или к отличию, поскольку: «Они мне самому не суждены, зачем же вообще они нужны?» Однако на первое место он вышел; остальные же, вероятно, испытали впоследствии то, что описано в строках:
Земная слава растворится в дыме.
Одно дано тебе и мне с другими —
Прийти в свое оксфордское жидье
И на дверях прочесть чужое имя..
Кажется, все мои школьные друзья писали стихи. Фордэм, поступивший в Кембридж, опубликовал лирические сатиры и не опубликовал сатирические пьесы. Здесь я говорю не обо всех, с кем дружил, не потому, что хуже к ним отношусь, а потому, что приходится втискивать в мемуары много менее интересных людей. В последующих судьбах наших мальчиков меня особенно поразила одна странность, свидетельствующая о неисчерпаемой глубине личности и о свободе воли. Близкий друг Фордэма, бравый, блестящий, едва ли не модный, казался мне именно тем, кто может проявить свои достоинства в армии или при дворе. Однако он стал убежденным и своеобразным поборником пацифизма. Близкий друг Вернэда принадлежал к тому духовному типу, надо сказать — очень редкому, в котором пуританская чистота сочетается с эллинской культурой. Собственно говоря, он был близок к святости, и я бы не удивился, если бы совесть не позволила ему воевать. Однако он сразу пошел на фронт и потерял ногу в первом сражении.
В моем же недоразвитом мозгу рождались и боролись странные вещи, о которых я пока не рассказывал, потому что неустанно и успешно пытался их тогда скрыть. Друзья мои уехали в Оксфорд и в Кембридж, а я, одержимый мыслью о живописи, поступил в художественную школу, положив конец отрочеству.
Глава IV. Как быть безумцем
Сейчас мне предстоит самая темная и трудная часть моей работы — годы юности, полные сомнений, соблазнов и мрака. Именно эта пора, хотя в основном — субъективно, навсегда запечатлела во мне уверенность в весомой реальности греха. Прежде чем перейти к подробностям, я должен объяснить одно. Я участвовал в религиозных спорах на самые смелые темы, пока не занял позицию, которую многие считают непозволительно смелой. Я огорчил доброжелателей, нередко — здравых и мудрых, безрассудно став христианином, причем правоверным, а там — и католиком. Того, что им не по вкусу, я ничуть не стыжусь. Я горжусь моей верой настолько, насколько можно гордиться верой, стоящей на смирении, особенно тем в ней, что обычно именуют суеверием. Я горжусь, что я опутан устаревшими догмами и порабощен мертвыми поверьями (именно это упорно твердят мои друзья журналисты), поскольку хорошо знаю, что умирают именно ереси, а догма живет так долго, что ее зовут устаревшей. Я очень горжусь священнослужителями, поскольку даже это осуждающее слово хранит старинную правду о том, что быть священником — это служба, труд, работа. Очень горжусь я «культом Девы Марии», ибо он внес в темнейшие века то рыцарское отношение к женщине, которое сейчас так неуклюже возрождает феминизм. Я горд, что верю и в мессу, и в Троицу; горд, что верю в исповедь; горд, наконец, что верю в папскую власть.
Но я не горжусь тем, что верю в дьявола, точнее — тем, что его знаю. Познакомились мы по моей вине, и знакомство это, если бы оно продлилось, могло привести меня к бесопоклонству или завести черт знает куда. Что‑что, а эта доктрина, помноженная на опыт, не внушает мне никакой гордости. Здесь я не обманываюсь, поскольку именно здесь можно правильно думать, только если ты неправильно жил. На меня не действуют прихоти и предрассудки скептиков. Меня не пугает молодой человек, сообщающий, что не может подчинить разум догме, — вряд ли он достаточно напряг разум, чтобы определить, что такое догма. Меня не искушает тот, кто считает исповедь слабостью; вряд ли он сам решится пройти через нее. Но если кто‑то скажет: «Грех относителен, нет зла, есть лишь недостаток добра», я знаю, что это полная чушь и вызвана она тем, что говорящий намного лучше меня, чище, нормальней, ближе к Богу.
Пора моего безумия совпала с порой безделья, когда я не был способен к какой‑либо регулярной работе. Баловался я многим, и кое‑что, видимо, было связано с тем, о чем я сейчас пишу. Я не ищу причин, тем более — оправданий, но какую‑то роль сыграло то, что в это смутное время я интересовался спиритизмом, хотя не собирался стать спиритом. В отличие от многих, я относился к нему не только отрешенно, но и равнодушно, однако мы с братом с ним заигрывали. Опять же в отличие от многих, мы именно заигрывали, играли, хотя, несомненно, с огнем и даже с адским пламенем. В ответах ушедших душ не было явного зла, но было много вранья. Я достаточно навидался, чтобы уверенно сказать: то, что происходит, не совсем естественно и не вызвано нормальной, сознательной человеческой волей. Чем оно вызвано — нашим подсознанием или какими‑то силами, злыми, нейтральными, добрыми, — я решать не могу и не пытаюсь. Об этих невидимых силах могу сказать одно — они врут. Шутят они или смущают слабые души, или делают что‑то еще, не знаю; но правды о том мире они не говорят, как, собственно, и об этом.
Приведу один — два примера. Мы спросили столик, как обычно — наугад, что он посоветует нашему знакомому, солидному и скучному члену парламента, который на свою беду, занимался проблемами образования. Ответ пришел сразу (нам вообще отвечали все быстрее, хотя и не яснее) и состоял он из простых слов: «Развестись с женой». Жена его была так прилична и к тому же так противна, что мы усомнились в ее распутстве, а потому воскликнули, быть может, бестактно: «Что за черт?!» Дух реагировал странно, ответив несообразно длинным и непонятным словом. Мы спросили снова, он повторил раза четыре, и наконец мы поняли, что первые буквы «ж», «ж», «у». «Какая ерунда! — сказал я. — Таких слов нет». Однако он не сдался и передал достаточно ясно: «Жжуткиетайнывышшейжизни».
