Федор Раззаков - Скандалы советской эпохи
Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне приехали из Вологды писатель В. Белов и секретарь Вологодского отделения Союза писателей поэт В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть часов они приехали – она не пускает. Я опять вышел… Она там зло орет на них. Я тоже зло стал говорить, что есть же пропуск! Вот тут-то мы все трое получили…»
В вестибюле в то время было еще двое служителей – она, видно, давала им урок «обращения», они с интересом смотрели. Это было, наверное, зрелище. Я хотел рвать на себе больничную пижаму, но почему-то не рвал, а только истерично и как-то неубедительно выкрикивал, показывая куда-то рукой: «Да есть же пропуск!.. Пропуск же!..» Она, подбоченившись, с удовольствием, гордо, презрительно – и все же лица не помню, а помню, что презрительно и гордо, – тоже кричала: «Пропуск здесь – я!» Вот уж мы бесились-то!.. И ведь мы, все трое – немолодые люди, повидали всякое, но как же мы суетились, господи! А она кричала: «А то – побежа-али! К дежурному врачу-у! – Это она мне. – А то завтра же вылетишь отсюдова!» Эх, мы тут снова, все трое, – возмущаться, показывать, что мы тоже законы знаем! «Как это – „вылетишь“?! Как это! Он больной!..» – «А вы – марш на улицу! Вон отсюдова!..»
Словом, женщина-вахтер не впустила моих товарищей ко мне, не дала и там поговорить и стала их выгонять. Я попросил, чтобы они нашли такси…»
Тут наступает особый момент в наших с ней отношениях. Когда товарищи мои ушли ловить такси, мы замолчали… И стали смотреть друг на друга: кто кого пересмотрит… Отлично помню – до сих пор это чувствую, – с какой враждебностью, как презрительно она не верила, что я вот так вот возьму и уеду. Может, у ней дома какая беда была в жизни, может, ей много раз заявляли вот так же: возьму и сделаю!.. А не делали, она обиделась на веки вечные, не знаю, только она прямо смеялась и особо как-то ненавидела меня за это мое трепаческое заявление – что я уеду. Мы еще некоторое время смотрели друг на друга… И я пошел к выходу. Тут было отделился от стенки какой-то мужчина и сказал: «Э-э, куда это?» Но я нес в груди огромную силу и удовлетворенность. «Прочь с дороги!» – сказал я, как Тарас Бульба. И вышел на улицу.
Был морозец, я в тапочках, без шапки… Хорошо, что больничный костюм был теплый, а без шапок многие ходят… Я боялся, что таксист, обнаружив на мне больничное, не повезет. Но было уже и темновато. Я беспечно, не торопясь, стараясь не скользить в тапочках, чтобы тот же таксист не подумал, что я пьяный, пошагал вдоль тротуара, оглядываясь назад, как это делают люди, которые хотят взять такси. Я шел и думал: «У меня же ведь еще хроническая пневмония… Я же прямо горстями нагребаю в грудь воспаление». Но и тут же с необъяснимым упорством и злым удовлетворением думал: «И пусть».
А друзья мои в другом месте тоже ловили такси. На мое счастье, я скоро увидел зеленый огонек…
Все это я рассказал в «Объяснительной записке». И когда кончил писать, подумал: «Кляуза вообще-то…» Но тут же сам себе с дрожью в голосе сказал:
– Ну не-ет!
И послал свой документ в больницу.
Мне этого показалось мало: я попросил моих вологодских друзей тоже написать документ и направить туда же. Они написали, прислали мне, так как точного адреса больницы не знали. Я этот их документ в больницу не послал – я и про свою-то «Объяснительную записку» сожалею теперь, – а подумал: «А напишу-ка я документальный рассказ! Попробую по крайней мере. И приложу оба документа…»
Прочитал сейчас все это… И думаю: «Что с нами происходит?»
В ночь на 2 октября 1974 года, то есть спустя девять месяцев после происшествия в больнице и месяц со дня опубликования «Кляузы» в «Литературной газете», Василий Шукшин скончался. С какими чувствами встретила эту новость та женщина-вахтер из клиники пропедевтики, думаю, нетрудно догадаться.
Скандал на «Мосфильме»
(Рустам Хамдамов)
Всем хорошо известен фильм Никиты Михалкова «Раба любви». Однако первым режиссером-постановщиком этого фильма был другой человек – Рустам Хамдамов, которого отстранили от съемок после громкого скандала. Дело было так.
Фильм о звезде немого кинематографа Вере Холодной по сценарию Андрея Михалкова-Кончаловского и Фридриха Горенштейна «Нечаянные радости» Хамдамов задумал снимать еще в самом начале 70-х. На главную роль он пригласил Елену Соловей, которая тогда делала свои первые шаги в кинематографе. Съемки фильма начались в августе 1974 года во Львове. Однако длились они не долго. Уже 3 октября в Экспериментальном творческом объединении на «Мосфильме», где снимался фильм, был собран художественный совет по поводу отснятого Хамдамовым материала.
Увиденное худсовету не понравилось, что вполне закономерно. Дело в том, что Хамдамов хотел осуществить хитрость, которой пользовались многие советские кинорежиссеры. Чтобы обойти цензуру, они писали два сценария: один – для студии и Госкино, другой, значительно от него отличавшийся – для реальных съемок. Этот второй сценарий они называли «рабочим». Трюк был незаконным и опасным, но в некоторых случаях «проходил». Однако в случае с Хамдамовым вышла осечка: несоответствие сценария и снятого материала «засекли» пришедшие на просмотр в объединение члены главной редколлегии «Мосфильма». На том заседании от 3 октября практически все говорившие сошлись на том, что Хамдамов самовольно перекроил первоначальный сценарий и снял совсем не то, что требовалось. Режиссеру было предложено переснять некоторые сцены заново, но он категорически отказался это делать. Тогда в ситуацию вмешалась генеральная дирекция «Мосфильма». Директор студии Николай Сизов вызвал к себе Хамдамова и предложил предоставить ему краткое описание предстоящих съемок, так назваемую экспликацию. Хамдамов поначалу согласился, но затем передумал и больше в кабинете директора не объявился.
В итоге 24 октября по «Мосфильму» вышел приказ генерального директора, в котором объявлялось, что все работы по фильму «Нечаянные радости» следует прекратить, а съемочную группу расформировать. Весь отснятый материал полагалось смыть, однако каким-то чудом часть пленки все-таки удалось сохранить для потомков и двадцать лет спустя Хамдамов снимет на их основе фильм. Правда, никакого особого успеха он иметь не будет, поскольку к тому времени изменится не только кино (вместо советского появится российское), но и зритель.
Между тем гораздо раньше этого – в начале 1975 года – заявку фильма о Вере Холодной передадут Никите Михалкову (напомним, что одним из авторов сценария был его родной брат Андрей), который по новому сценарию поставит фильм «Раба любви». С той же Еленой Соловей в главной роли. Фильм соберет в прокате чуть больше 11 миллионов зрителей.
Скандал в день милиции
(Зиновий Высоковский / Евгений Весник)
10 ноября 1974 года советская милиция отмечала свой профессиональный праздник. Вечером в Колонном зале Дома союзов состоялся традиционный концерт, на котором выступали признанные мастера отечественной эстрады. Среди них был и «пан Зюзя» из «Кабачка „13 стульев“, в миру – актер Зиновий Высоковский. Причем, по первоначальной задумке сановных начальников, пан Зюзя ни в каком праздничном концерте выступать был не должен – он тогда угодил в опалу из-за своих эстрадных монологов. Но сам министр внутренних дел Николай Щелоков пробил ему место в концерте. Дело было так.
За несколько дней до концерта Щелоков лично позвонил Высоковскому домой и пригласил его приехать к себе на Огарева, 6. «Хочу записать на магнитофон ваш монолог еврея-аптекаря из „Интервенции“. Уж очень он мне нравится, я ведь сам бессарабский человек» (Щелоков до приезда в Москву работал в Молдавии, а этот монолог услышал на юбилейном вечере Театра сатиры в самом начале октября, когда театр справлял свое 50-летие). Отметим, что в этом монологе не было ничего крамольного, за исключением одного – он произносился от лица еврея на том самом характерном одесском сленге, который с недавних пор (с 1970 года, когда обострились отношения СССР и Израиля) на советском телевидении уже не практиковался. Чтобы читатель понял, о чем идет речь, приведу небольшой отрывок из упомянутого монолога:
«В те самасшедшие дни я сибе думал, я думал сибе – ведь подумать только, что когда-то наше ремесло – Аптека – было самое мирное – касторка, рыбий жир, на худой конец пиявки… Люди умирали у меру… Я сибе спрашивал, я спрашивал сибе – куда девались старые добрые болезни? Где ишиас? А? Больше того, где геморрой? Я видел перед собой одни сплошные раны… Резаные, колотые, рваные. Это шутка сказать, но три года подряд я не видел анализа мочи… Люди перестали интересоваться и своей мочой. Они начали интересоваться политикой…»
Судя по всему, услышать этот монолог на праздничном концерте Щелоков захотел не случайно. В этом заключалась какая-то особая стратегия министра в той игре, которую он вел на политическом Олимпе. В том противоборстве либералов и державников, которая не прекращалась в высшей советской элите, Щелоков чаще всего поддерживал первых, тем самым пытаясь убить сразу двух зайцев: бросал вызов министру обороны А. Гречко (тот тяготел к державникам) и пытался перехватить пальму первенства у шефа КГБ Ю. Андропова (тот слыл либералом). Именно в этом контексте и стоит рассматривать то предложение, которое Щелоков сделал Высоковскому.
