Федор Раззаков - Скандалы советской эпохи
Забегая вперед скажу, что нет худа без добра. После того злополучного собрания Байдачный перешел в минское «Динамо» и во время пятилетнего пребывания там встретил свою будущую жену.
Мат над Лужниками
В начале октября 1974 года случился еще один футбольный скандал. 6 октября в Лужниках играли два принципиальных соперника – «Спартак» и ЦСКА. Стадион, вмещающий 100 000 зрителей, был заполнен наполовину – пришло свыше 50 000 человек. Обеим командам очки были нужны дозарезу: «Спартак» рвался к чемпионству (входил в тройку лидеров), а перед армейцами реально маячила угроза вылета в первую лигу. Поэтому матч выдался нервным. Когда спартаковцы первыми открыли счет, армейцы стали нервничать еще сильнее и бросились отыгрываться. Но все их атаки разбивались о надежную оборону «Спартака». В один из таких моментов, когда очередная атака ЦСКА захлебнулась, их капитан Владимир Капличный, раздосадованный на кого-то из своих партнеров, заорал во все горло: «Е… твою мать!» Услышавший эту реплику судья Липатов (а не услышать ее было невозможно, если даже зрители на последних рядах отреагировали на нее дружным смехом), тут же показал матерщиннику красную карточку, то бишь удалил его с поля. Армейцы остались вдесятером, и ни о каком отыгрыше речь уже не шла. В результате «Спартак» победил 2:1. Но история на этом не закончилась.
Сразу после игры в раздевалку к Липатову примчался начальник ЦСКА и устроил ему форменный разнос: мол, судить ты больше не будешь, завтра же доложу о твоем безобразном судействе самому министру обороны (а министр обороны Андрей Гречко был в ту пору членом Политбюро!). И ведь доложил. Когда Гречко узнал, что его любимую команду «засудили», приказал своим людям досконально разобраться в случившемся. Была создана специальная комиссия, которая отправилась прямиком в Останкино – смотреть запись злополучного матча. Смотрели дотошно, чуть ли не с лупой в руках. И что же обнаружили? Оказывается, судья Липатов, которого подозревали в тайных симпатиях к «Спартаку», по ходу игры вынес ему 14 наказаний, а ЦСКА на одно меньше. Причем практически все наказания были справедливыми. Поэтому, как ни хотелось членам комиссии найти компромат на судью, сделать это им так и не удалось.
«Кляуза»
(Василий Шукшин)
Документальный рассказ «Кляуза» В. Шукшин написал по горячим следам: три недели спустя после происшествия, которое случилось с ним 2 декабря 1973 года в клинике пропедевтики 1-го медицинского института имени Сеченова. Рассказ впервые был опубликован в августовском номере журнала «Аврора» за 1974 год, но всесоюзный резонанс обрел месяц спустя: после того как его опубликовала одно из самых популярных изданий страны – «Литературная газета» (номер от 4 сентября 1974 года). Одним из читателей этого рассказа стал сам глава Совета министров СССР Алексей Косыгин, который был буквально потрясен прочитанным. И когда месяц спустя Шукшин скончался, именно Косыгин распорядился, чтобы режиссеру было выделено место на престижном Новодевичьем кладбище. Привожу этот рассказ с некоторыми сокращениями.
«Хочу тоже попробовать написать рассказ, ничего не выдумывая. Последнее время мне нравятся такие рассказы – невыдуманные. Но вот только начал я писать, как сразу запнулся: забыл лицо женщины, про которую собрался рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи – написать только так, как было на самом деле, я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность… Но я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще удивительно, что я забыл ее лицо, – я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот – забыл. Забыл даже, есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но, может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало быть, лицо – пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это лицо, неловко как-то было смотреть, стыдно, потому, видно, и не запомнилось-то… Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть ли на ее лице бородавка или нет, но и этого не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели! Множество лиц помню с детского возраста, прекрасно помню, мог бы подробно описать, если бы надо было, а тут… так, отшибло память, и все.
Но – к делу.
Раз уж рассказ документальный, то и начну я с документа, который сам и написал. Написал я его по просьбе врачей той больницы, где все случилось. А случилось все вечером, а утром я позвонил врачам, извинился за самовольный уход из больницы и объяснил, что случилось. А когда позвонил, они сказали, что та женщина уже написала на меня документ, и посоветовали мне тоже написать что-то вроде объяснительной записки, что ли. Я сказал дрожащим голосом: «Конечно, напишу. Я напишу-у!..» Меня возмутило, что она уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв демидрол, спал, а она не спала – писала…
Я походил, помычал и сел писать.
Вот что я написал:
«Директору клиники пропедевтики 1-го мединститута имени Сеченова.
Объяснительная записка.
Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей больницы (женщиной, которая стояла на вахте 2 декабря 1973 года, фамилию она отказалась назвать, а узнать теперь, задним числом, я как-то по-человечески не могу, ибо не считаю это свое объяснение неким «заявлением» и не жду, и не требую никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря. В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне с детьми (шести и семи лет), я спустился по лестнице встретить их, но женщина-вахтер не пускает их. Причем я, спускаясь по лестнице, видел посетителей с детьми, поэтому, естественно, выразил недоумение: почему она не пускает? В ответ услышал какое-то злостное – не объясненное даже – ворчание: «Ходют тут!» Мне со стороны умудренные посетители тихонько подсказали: «Да дай ты ей пятьдесят копеек, и все будет в порядке». Пятидесяти копеек у меня не случилось, кроме того (я это совершенно серьезно говорю), я не умею «давать»: мне неловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух: что у меня нет с собой пятидесяти копеек».
Я помню, что в это время там, в больнице, я стал нервничать. «Да до каких пор!..» – подумал я.
«Женщина-вахтер тогда вообще хлопнула дверью перед носом жены. Тогда стоящие рядом люди хором стали просить ее: „Да пустите вы жену-то, пусть она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!“
Честное слово, так и просили все… У меня там, в больнице, слезы на глаза навернулись от любви и благодарности к людям…
«После этого женщина-вахтер пропустила жену, так как у нее же был пропуск, а я, воспользовавшись открытой дверью, вышел в вестибюль к детям, чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтер стала громко требовать, чтобы я вернулся в палату…»
«Тут я не смогу, похоже, передать, как она требовала. Она как-то механически, не так уж громко, но на весь вестибюль повторяла, как в репродуктор: „Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату! Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!“ Народу было полно, все смотрели на нас».
«При этом женщина-вахтер как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что я этого не могу сделать – уйти от детей, пока жена ищет дежурного врача. Наконец она нашла дежурного врача, и он разрешил нам войти. Женщине-вахтеру это очень не понравилось… Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание: „Я тебе это запомню“. И сказано это было с такой проникновенной злобой, с такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось: меня стало легко всего трясти…»
«Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг почувствовал, что – все, конец. Какой „конец“, чему „конец“ – не пойму, не знаю и теперь, но предчувствие какого-то очень простого, тупого конца было отчетливое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал – не ее приближение, но какой-то конец… Я тогда повернулся к ней и сказал: „Ты же не человек“. Вот – смотрел же я на нее! – а лица не помню. Мне тогда показалось, что я чуть не опрокинул ее этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей отвернулся и побежал догонять своих на лестнице…»
«Я никак не мог потом успокоиться в течение всего дня. Я просил жену, пока она находилась со мной, чтобы она взяла такси – и я уехал бы отсюда прямо сейчас. Страшно и противно стало жить, не могу собрать воедино мысли, не могу доказать себе, что это мелочь. Рука трясется, душа трясется, думаю: „Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то?!“ При этом – не хочет видеть, что со мной маленькие дети, у них глаза распахнулись от ужаса, что „на их папу кричат“, а я ничего не могу сделать. Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала бы понятной: жить же противно, жить неохота, когда мы такие.
Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне приехали из Вологды писатель В. Белов и секретарь Вологодского отделения Союза писателей поэт В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть часов они приехали – она не пускает. Я опять вышел… Она там зло орет на них. Я тоже зло стал говорить, что есть же пропуск! Вот тут-то мы все трое получили…»
