Роже Авермат - Рубенс
Положение становится критическим. Дворяне составляют заговоры, в умах царит брожение. Пытаясь успокоить недовольных, инфанта созывает Генеральные штаты, не собиравшиеся тридцать два года. Безжалостная воля Испании клонилась к одному — подавить всякое проявление свободы, уничтожить все местные привилегии. После смерти Альберта положение еще ухудшилось. За спиной инфанты, над инфантой стоял жестокий кардинал де ла Куэва, посол Испании. Этого высокомерного, бессовестного человека пришлось отозвать. Сменивший его Айтона более сговорчив, по он испанец, а местные уроженцы по-прежнему отстранены от участия в делах.
На первом же заседании Штаты потребовали, чтобы им дали возможность вести переговоры непосредственно со Штатами Голландии, и добились своего. В начале декабря в Гааге открывается конференция. Но брюссельский двор разрешил непосредственные переговоры только ради того, чтобы успокоить возбужденные умы. Это уступка для вида. На самом деле он не намерен уступить ни одной из своих прерогатив, да и Мадрид бы этого не позволил. Поэтому правительству инфанты необходимо послать своего доверенного человека, чтобы он наблюдал за ходом переговоров и действовал в интересах двора. Эта двусмысленная роль выпадает на долю Рубенса. Каким образом герцог Арсхот[242] проведал об этом? Неизвестно. Так или иначе, гордый аристократ сообщил эту новость депутатам, которые возмутились. Была избрана делегация, чтобы выразить недовольство инфанте. Инфанта пытается успокоить представителей Штатов: Рубенс вовсе не должен вмешиваться в переговоры, он просто будет в распоряжении делегатов, когда им «понадобятся документы о его переговорах о перемирии».
Когда на обратном пути в Гаагу делегаты на двадцать четыре часа остановились в Антверпене, Рубенс написал письмо герцогу Арсхоту, пытаясь оправдаться: «У меня не было иного поручения от моих повелителей, нежели всеми средствами служить Вашей светлости в осуществлении дела, столь важного для службы королю и для сохранения нашей родины, что я счел бы достойным смерти того, кто ради личных интересов осмелился бы учинить ему малейшую помеху»[243]. На что герцог Арсхот ответил Рубенсу оскорбительной запиской: «Я мог бы не оказывать Вам чести своим ответом, поскольку Вы открыто уклонились от своего долга нанести мне личный визит, вместо того чтобы писать мне записки, что подобает лишь людям равного звания». Ответил герцог Рубенсу только потому, что не мог упустить удобного случая унизить художника. «Могу сказать Вам одно — что я желал бы, чтобы Вы раз и навсегда усвоили, как людям Вашего положения подобает обращаться к таким людям, как я». Для полноты мести герцог распространяет копии с письма Рубенса и своего ответа. Это вызывает сенсацию в обоих лагерях. Депутаты довольны. Они считают, что Рубенс нарушил их права, а может быть, они его боятся, потому что, по словам Босуэлла, посла Англии в Гааге, Рубенс «умнее их всех».
Высокомерный тон Арсхота безобразен, но недовольство делегатов понятно. Инфанта и ее советчики, уступив национальному движению, разрешили нидерландским делегатам вести переговоры с голландцами. Делегаты преисполнились надежд, они и в самом деле поверили, что «занимается заря мира и спокойствия после долгой и черной ночи злосчастной войны». Они с полным правом увидели во вмешательстве Рубенса акт недоверия по отношению к ним. Слишком долго они были игрушкой в руках Испании. И в тот момент, когда им наконец представилась возможность самим решать судьбу страны — так они по крайней мере думают, — конечно, они не хотят терпеть вмешательство испанского агента. А ведь именно такую роль играет Рубенс. Он безоговорочно на стороне Испании против делегатов своей страны. Для того чтобы следить за их маневрами и, безусловно, чтоб им противодействовать, он попросил паспорт у принца Оранского. Вспышка энергии, одушевляющая представителей знати и духовенства, отнюдь не вызывает у него симпатий. Один знак инфтанты — и он готов всеми силами поддерживать политику, проводимую по указке Мадрида. Но бдительный Арсхот одержал победу — Рубенс не поедет в Гаагу! Делегатам художники ни к чему, объявил герцог, и теперь, полные надежд, представители Штатов приступают к переговорам.
Уверенные, что их поддержит Франция, представители Соединенных Провинций выдвигают условия, неприемлемые для Испании. Но уполномоченные Штатов об этом не задумываются. Добрая воля несомненно говорит в них громче, чем политическое чутье. Ради того чтобы добиться мира, они готовы на любые жертвы и тешат себя обманчивой надеждой, что Филипп IV последует их примеру. Но в Мадриде их не принимают всерьез, хуже того — с ними разыгрывают гнуснейшую комедию. Король лишил инфанту полномочий, которые прежде ей даровал, разрешив вести переговоры от имени Испании; таким образом, уполномоченные Штатов упражняются в красноречии, не имея никаких официальных прав для ведения переговоров. Причем Брюссель действует заодно с Мадридом: инфанта продолжает давать депутатам инструкции, как если бы ничего не изменилось. Месяцы идут. Переговоры затягиваются. В конце концов депутаты начинают понимать, что ни Гаага, ни Мадрид не желают успеха переговорам, и решают возвратиться на родину. Для умонастроения брюссельского правительства характерен такой штрих: ученый-гуманист Эрициус Путеанус[244] осмелился опубликовать свой труд «Belli et pacis statera»[245], в котором он высказался в пользу миролюбивой политики, и тотчас по приказу правительства появился резкий памфлет «Антипутеапус», направленный против слишком пацифистски настроенного ученого.
1 декабря 1633 года в возрасте шестидесяти семи лет умерла инфанта Изабелла. В ее лице Рубенс потерял неизменную покровительницу, доверенным лицом которой он был много лет. Дочь Филиппа II не отличалась умом, но всегда старалась проявлять добрую волю. Она понимала, что только мир может спасти несчастную страну, правительницей которой она была. По мере своих сил она старалась защитить ее от кастильской гордыни. Наиболее преданные ей советники, и в первую очередь Спинола, поддерживали эти ее усилия. Блестящий полководец Спинола, вопреки драконовским инструкциям, которые он получил от Филиппа III, стал верной опорой брюссельского двора. Мадрид всегда мечтал об одном — ликвидировать автономию Испанских Нидерландов. Считая Спинолу слишком либеральным, его заменили кардиналом де ла Куэвой. Инфанта осмелилась противодействовать ему и в конце концов добилась, чтобы его отозвали. Она могла считать это своей победой. Но, по сути дела, она ничего не выиграла. Ла Куэву заменил более терпимый Айтона, но, по существу, все осталось, как было, потому что и Айтона находился в плену испанских инструкций, которые не менялись. Таким образом, каковы бы ни были добрые намерения инфанты, она всегда оставалась орудием в руках Мадрида. Мир праху ее!
Инфанта умерла в чрезвычайно критический момент. Страна доведена до крайности. Духовенство ропщет, дворянство на волосок от открытого восстания. Но и это не отражается на испанской политике. Испания посылает в Нидерланды нового правителя. Имя его уже объявлено, оно широко известно — это родной брат короля, дон Фердинанд, кардинал-инфант. Король щедр на посулы: «…мы намерены дать нашим странам покой и довольство, какими они пользовались до сих пор, и твердо решили скорее пожертвовать нашей жизнью, королевствами и владениями, которые господь вверил нашему покровительству, чем отступиться от его справедливого дела». Итак, все останется по-прежнему. У Испании есть заботы поважнее, чем благополучие ее нидерландских подданных. В сговоре с венском двором она, как и раньше, мечтает расправиться с Соединенными Провинциями и разрушить их союз с Францией, ибо французы поддерживают шведов в их борьбе против императора и угрожают испанским коммуникациям в Лотарингии. Вообще после смерти Густава II Адольфа[246] Габсбурги в Вене и в Мадриде воспрянули духом. Они считают, что настал благоприятный момент, чтобы разбить протестантских князей, лишившихся своего прославленного союзника. Словом, политическая игра запутывается!
Смерть, как правило, пробуждает воспоминания у тех, кто остался в живых. Она представляет в более четком свете некоторые поступки покойного, помогает отбросить второстепенное и дать оценку главному. Стоит утихнуть волнению, которое мы называем жизнью, и нам начинает казаться, что теперь мы можем составить окончательное мнение о покойном, подвести итог своим взаимоотношениям с ним. Вот уже десять лет Рубенс активно участвует в политической жизни своей страны. Он верно служил инфанте, и стало быть, испанской политике. Рубенс нередко сурово осуждал испанцев. Но желание играть роль брало в нем верх над всеми другими соображениями, и в переговорах с Голландией он оказался на стороне Испании. Он оказался с теми, кто хотел его использовать. Его соотечественники не захотели… Они не считались с тем, что этому разночинцу уже приходилось вести переговоры в Голландии, Испании и Англии и его личное обаяние одержало немало побед. Несмотря на свое быстрое продвижение, Рубенс не мог играть среди своих земляков первостепенную роль. Ему всегда приходилось уступать дорогу посредственным и бездарным людям, которые были выше его по рождению. Он называл себя «преданным слугой» тех, кто был недостоин мыть его кисти. В своих письмах он смиренно целовал им руки или ноги — в зависимости от титулов. Но Рубенс отнюдь не заблуждался в оценке королей и министров. Он знал, что это самые обыкновенные люди — и, как все люди, они являют собой причудливую смесь пороков и добродетелей. Да и он сам разве был исключением из общего правила? Вовсе нет! Разве он не пытался, словно утопающий, цепляться за свою последнюю неудавшуюся дипломатическую миссию? Разве не надеялся до последней минуты сыграть роль в переговорах? Враги его утверждали, будто им двигало честолюбие и тщеславие. О противнике всегда судят по поверхностным признакам. Никому словно и в голову не приходит, что страсть к общественной деятельности, проявляемая с таким упорством, может быть вызвана глубокой неодолимой потребностью — она толкает человека на многие компромиссы, он готов претерпеть мучительные унижения, лишь бы не отказаться от своей страсти.
