Роже Авермат - Рубенс
XIII
ОБОРОТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ (1630–1633)
Шестого декабря колокола Синт-Якобскерк радостно звонили в честь новобрачных — Петера Пауля Рубенса и его молодой жены. Несколько дней спустя Карл I подписал указ о возведении художника в звание кавалера ордена Золотой Шпоры. Для того чтобы носить этот титул во Фландрии, нужно разрешение испанского короля, и Рубенс прилагает все усилия, чтобы его получить: как бы он ни был влюблен, он никогда не забывает о мирских делах.
Тем временем Колома покинул Лондон. Место испанского представителя в Англии свободно. Среди возможных кандидатов названо имя Рубенса. Однако испанский двор все-таки счел невозможным назначить послом того, «кто занимается искусством и живет трудами своих рук». Выбор пал на Хуана де Неколальде. Но дон Хуан не мог сразу же выехать в Англию, и инфанта решила временно заменить его англичанином. Эта замена пришлась не по вкусу Филиппу IV. Для временного исполнения обязанностей посла Рубенс показался королю самой подходящей фигурой. «Рубенс пользуется большим расположением при английском дворе, — пишет Филипп IV, — и успешно ведет различные переговоры благодаря осторожности, которую он при этом проявляет». Однако Рубенсу была отнюдь не по душе эта второсортная роль, хотя он и не подал виду. Он согласился выехать в Англию на несколько дней, но пустился на всевозможные дипломатические ухищрения, чтобы отсрочить выезд.
Можно подумать, что Рубенс, женатый всего несколько месяцев, просто не хотел покидать свой дом или что он охладел к политике — именно такое впечатление пытался создать он сам. Но ничуть не бывало. Он отказывался ехать в Англию только потому, что было оскорблено его самолюбие. Но он по-прежнему пользовался милостями брюссельского двора, и при первом же удобном случае им снова завладел демон честолюбия. Поводом к тому, чтобы снова вернуться на ристалище, стали для него события во Франции. Многолетняя глухая борьба между Марией Медичи и ее бывшим протеже, кардиналом Ришелье, превратилась в открытую вражду. В конце концов Людовик XIII принял сторону своего могущественного министра и удалил королеву-мать в Компьень. Эта новость всех ошеломила.
Рубенс чрезвычайно взволнован. В письме к Пьеру Дюпюи он утверждает, будто он рад, что прервал работу над эскизами для галереи Генриха IV в результате споров из-за размеров полотен: «…я уверен, что работа, уже проделанная мной, — просто потерянное даром время». Впрочем, Рубенс ограничивается намеками: «В общем жизнь при дворе зависит от множества случайностей, а при французском дворе более, чем где-либо в другом месте. Но о делах, которые происходят вдалеке, судить трудно, поэтому лучше промолчать, чем высказывать поверхностные суждения»[237].
Меж тем положение во Франции обостряется. С помощью своего сына, Гастона Орлеанского, и герцога Лотарингского Марии Медичи удалось бежать из Компьеня — она надеялась укрыться в Ла-Капель, считая, что там она будет в безопасности. Но она недооценила кардинала. Ришелье узнал обо всем, и королеву в Ла-Капель не приняли. У нее остался один выход — бегство за границу. Когда герцог Лотарингский послал к инфанте гонца, чтобы просить убежища для королевы-матери, договариваться с ним поручили Рубенсу…
Королева-мать, не дожидаясь конца переговоров, приехала в Нидерланды. Инфанта тотчас выслала ей навстречу маркиза д’Айтона, чтобы встретить гостью и оказать ей гостеприимство от имени испанского короля. Посла сопровождал Рубенс. Айтона предложил Марии Медичи отправиться в Моне. Она согласилась. Въезд Марии Медичи в Монс совершился под звуки литавр, труб, ружейной пальбы и звон колоколов.
Мадрид не слишком доволен этими событиями. Оливарес считает, что королева должна ехать дальше — в Ахен. Инфанта возражает: приезд королевы застиг ее врасплох и она не могла дожидаться распоряжений из Мадрида. В конце концов испанское правительство уступает. Инфанта может сама выехать навстречу беглянке. Происходит трогательная встреча — забыв об этикете, дамы падают друг другу в объятия!
Воображение Рубенса разыгрывается. Из Монса он пишет длинное послание Оливаресу, которое начинается с нападок на Ришелье: «Да, королева-мать бросилась в объятия ее высочества инфанты, ища защиты от преследований кардинала Ришелье, от того, кто был ее же собственной креатурой, кого она не просто вытащила из грязи, но кому доверила высокие полномочия, что и дало ему теперь возможность ополчиться против нее, черня ее своей неблагодарностью». В порыве увлечения Рубенс восклицает: «Вот разительный пример того зла, какое способен причинить фаворит, если им движет личная корысть, а не забота о благе государства и о службе королю, и того дурного влияния, какое побуждает добродетельного, но введенного в заблуждение государя преступать законы природы по отношению к своим близким и даже к родной матери».
Заметив, что его рассуждение — это палка о двух концах, Рубенс осторожно бьет отбой: «Напротив — а всякая противоположность лишь подчеркивает другую крайность, — в лице Вашей светлости люди видят, какую поддержку и опору имеет монархия в умном и осторожном министре, единственная цель которого способствовать славе своего государя». И Рубенс дает министру добрый совет, который наводит на мысль о медвежьей услуге: «Чем решительней Ваша светлость будет противодействовать сближению и сговору с кардиналом Ришелье, тем успешнее докажет, сколь несправедливы презрение и ненависть, с какими народ относится ко всем фаворитам, и тем более подкрепит высокое уважение, каким пользуется повсюду искренность и блестящие методы правления Вашей светлости».
И тут Рубенс излагает свой план. Прежде всего мера предосторожности: «Я никогда не стремился содействовать войне, Ваша светлость может это подтвердить, напротив, всегда, где только возможно, старался содействовать миру». Обезопасив себя этой оговоркой, Рубенс может позволить себе один раз в жизни сделать исключение. Он горячо убеждает Оливареса оказать денежную помощь Гастону Орлеанскому, благородных сторонников которого он с удовольствием перечисляет. Брат короля, как видно, мечтает снова поднять знамя мятежа. Нельзя упускать такой блестящий случай. Рубенс заранее отметает все возражения: «Вполне возможно, что, воспользовавшись нашей помощью, принц Орлеанский не выкажет нам потом особенной благодарности, но совершенно очевидно, что в междоусобной борьбе погибнет множество французов, и таким образом эта жестокая нация будет ослаблена. Какая бы партия ни взяла верх, у нас так или иначе одним врагом будет меньше».
Не довольствуясь этим макиавелизмом, Рубенс на всякий случай предусматривает все, даже возможную неудачу: «И однако, даже если бы понадобились еще новые субсидии, на мой взгляд, трудно с большей пользой употребить деньги короля, чем поддерживая к нашей вящей безопасности гражданскую войну во Франции». И добавляет с иронией, может быть и неумышленной: «Умоляю Вашу светлость опровергнуть традиционный упрек, которым исстари — и столь несправедливо — оскорбляют пылкий испанский народ, обвиняя его в том, что он не способен своевременно принять решение и воспользоваться благоприятным случаем, а долго рассуждает и посылает post helium auxilium[238]. Вот уж что никак не согласуется с главной добродетелью Вашей светлости — быстротой». И наверное потому, что он предпринял такой дерзкий шаг, Рубенс впервые в жизни кончает письмо Оливаресу униженным заверением, что он «от всего сердца целует ноги его светлости»[239].
Однако, несмотря на все свои льстивые слова, Рубенс ничего не добился. Граф герцог счел, что письмо художника начинено вздором и россказнями в итальянском духе. Впрочем, он воздал должное добрым намерениям автора. В Мадриде отнюдь не склонны ссориться с Францией ради королевы-матери и неугомонного Гастона Орлеанского. Не собираясь поддерживать мятежника, Испания предлагает обеим партиям свое посредничество. Между тем королева-мать продолжает свое путешествие. В Брюсселе ее встречают ружейным салютом. Центральная площадь «украшена и освещена с необычайной пышностью», приветственную речь произносит великий пенсионарий города. На другой день Мария Медичи посещает иезуитский монастырь, «где в ее честь устраивают всевозможные увеселения: танцы, музыку, фейерверк, фонтаны, бой диких зверей».
В начале сентября Мария Медичи и инфанта прибывают в Антверпен. Город торжественно иллюминирован. Обе государыни присутствуют на ярмарочном шествии, которое было умышленно отложено до их приезда, а иезуиты дают в их честь представление — трагедию. Дамы наносят визит Рубенсу в его особняке на Ваппер, ван Дейку, который ненадолго вернулся в свой родной город и воспользовался случаем, чтобы написать великолепный портрет королевы-матери, и, наконец, посещают «прекрасную типографию Плантена, репутацию которой поддерживает и подкрепляет своей славной деятельностью Балтазар Моретус», — он-то и издает описание празднеств, организованных по всей стране в честь Марии Медичи. Это напыщенное описание принадлежит де ла Серру, состоящему в свите королевы и именующему себя «историографом Франции».
