Григорий Островский - Захарий Зограф
По отношению к художнику XIX столетия как-то не принято применять категории и признаки искусства классического Возрождения, но в портрете Захария Зографа выступает гуманистическая концепция личности по-ренессансному разносторонней, познающей реальный мир. Концепция, воплощенная не в случайном или произвольном наборе приемов, а в определенной образной и живописно-пластической системе, в чем-то близкой к стилистике немецкого и нидерландского портрета XVI века и названной некоторыми болгарскими исследователями «бюргерским натурализмом»; не случайно возникают ассоциации с «Эразмом Роттердамским» Ганса Гольбейна.
Невероятно, чтобы Захарий знал — разве что в немногих гравированных репликах — образцы нидерландского и немецкого портрета. К поэтике «Портрета Неофита Рильского» он пришел, очевидно, вполне самостоятельно, движимый интуитивным стремлением к максимально точной передаче окружающего его мира во всех подробностях и почти кватрочентистской радостью познания его. И в то же время с удивительным даром проникать в самую сущность вещей: на портрете книга — это Знание, глобус — Вселенная, Неофит — Человек и Ученый…
«Портрет Неофита Рильского» означал кардинальный, решающий рывок в неведомый Болгарии той поры мир светской, освобожденной от церкви и религии живописи. Но полностью отрешиться от традиций и ограниченности зографского ремесла Захарий, конечно, не мог. Отсюда и иконописная застылость, и обобщенная силуэтность формы, и энергичный обвод контуров черной краской — особенно он заметен в трактовке носа, век, губ, и бросающаяся в глаза неправильность, с позиций академической науки, в рисунке рук. Самое удивительное, что все это ни в малой степени не разрушает цельности портретного образа, ощущения полной естественности средств выражения, адекватности замысла и результата.
Когда написаны два других портрета Захария, так и не установлено.
В литературе встречаются весьма разноречивые и расплывчатые датировки: около 1838 года, после 1840-го, около 1841-го и даже 1844-го… Основанием служит примерное определение возраста изображенных, но ведь разница в два-три года в ту или иную сторону вряд ли поддается измерению. Во всяком случае, большинство исследователей считает — и это правдоподобно, — что «Христиания Зографская» и «Автопортрет» написаны позднее «Неофита Рильского»; вопрос же о том, «Автопортрет» ли предшествует «Христиании Зографской» или наоборот, остается открытым, хотя решение его имеет значение для уяснения творческой эволюции художника.
Если в «Неофите Рильском» важнее всего гражданственная позиция модели и художника, как бы их совместная манифестация науки и просвещения как общественной пользы, устремленность к идеально положительному началу в современности, то портрет Тенки — Христиании Зографской переносит нас в сферу частной жизни. Вероятно, этим смещением акцента и объясняется то, что в «Портрете Христиании Зографской» Захарий свободнее и более непринужденно выражает свое отношение к модели, и это отношение было заинтересованное, восхищенное, неравнодушное. Он не приукрашивает облик невестки, не скрывает известную непропорциональность черт ее лица, мясистый нос, тяжеловатый подбородок, но эти неправильности, не умаляя зрелой красоты Тенки, придают ее изображению обаяние и непреложную убедительность жизненной правды. Преодолевая присущую «Неофиту Рильскому» некоторую парсунность, Захарий уверенно идет по намеченному им пути «бюргерского натурализма»; он с нескрываемым удовольствием передает материальность отороченной пушистым мехом бархатной кофты, украшенной самоковской вышивкой на лентах, традиционного головного убора, жемчужного ожерелья и монист, креста, брошки, выписывает каждый волосок в косе и бровях. Уже не суровое самоограничение «Неофита Рильского», а звучное, хотя и слегка приглушенное многоцветье, основанное на сопоставлении зеленой кофты, фиолетового платья и теплого золотисто-коричневого, кое-где красноватого, неравномерно высветленного фона, усиливает репрезентативность парадной портретописи.
Очевидно, невозможно было, что называется, одним махом оборвать узы, связывавшие художника с традиционными системами иконописи и народного художественного примитива. Они проступают и в напряженной, подчеркнутой статике фигуры, и в бессознательной утрировке наиболее характерных черт, вносящих ноту какого-то наивного гротеска, в явных анатомических погрешностях (например, плеча), одержимой приверженности к детализации, в легких, но все же заметных коричневых обводах на лице, церковном золочении украшений. Однако решающими становятся иные качества. Трудно поверить, что «Христиания Зографская» всего лишь второй (или третий?) портрет художника-самоучки, сумевшего не только добиться портретного сходства, но и донести до зрителя присущие его модели сознание собственного достоинства, душевное благородство и спокойствие, «ренессансное самочувствие», по выражению одного из исследователей. Изящество силуэта, свободная живописная манера, довольно уверенный рисунок, наконец, сложная, неоднозначная характеристика этой умной, красивой, чуть насмешливой женщины — словом, перед нами станковый портрет в европейском понимании жанра.
И тогда же — немного раньше или немного позже — создается «Автопортрет».
Прежде всего, что значило само по себе появление автопортрета, жанра, невозможного в структуре средневековой художественной культуры, в болгарской живописи первой половины XIX века, когда фольклорные и средневековые каноны и стереотипы еще сохраняли свою силу и устойчивость? Только для рождения мысли создать собственное изображение — не святого и даже не ктитора! — необходимо не только личностное самосознание художника, но еще и такие представления о ценности индивида, которые перерастают рамки родового или сословного сознания средневекового мастера, осмысление общественной, социальной значимости искусства и создающего его художника. Вот этот переход от одного уровня художественного самосознания к другому, от средневекового зографа к художнику нового времени и совершает Захарий Зограф. Уже после него в 1850–1870-х годах автопортреты напишут болгарские художники следующего поколения — Никола Павлович, Станислав Доспевский, Христо Цокев, Георгий Данчов, но среди своих современников Захарий был единственным.
К сожалению, мы не знаем, какой из его автопортретов был первым — этот или написанный в 1840 году в нартексе церкви св. Николая Мирликийского Бачковского монастыря; надо полагать, созданы они почти одновременно или с разрывом в один-два года. В 1848 году еще один автопортрет — в церкви Троянского монастыря, спустя год — в храме Преображенского монастыря…
В болгарской живописи второй половины XIX–XX века немало хороших портретов; лучшим из них свойственны мастерство исполнения, большая выразительность образных характеристик, глубина и тонкость психологизма, оригинальность композиционных и живописно-пластических решений. Но скромный «Автопортрет» Захария Зографа среди них не теряется; занимая в их ряду особое место уже в силу своего первенства, сохраняя непреходящее обаяние, в чем-то очень важном он превосходит куда более виртуозные портреты. Конечно, сравнения здесь возможны условные и относительные: разные эпохи предопределяли существенные различия в содержательной и эмоциональной наполненности портретных образов, системе выразительных средств и т. д. Речь идет не о совершенстве рисунка, колорита, моделировки, а о той возвышенной духовности образа, непосредственности и чистоте его внутреннего лада, о том незамутненном лиризме, простодушии и чистосердечии, которые так покоряют в «Автопортрете» Захария Зографа.
В монументальной целостности силуэта художника, облаченного в высокую шуберу и аскетический темный полумонашеский кюрк, в мягко и нежно круглящемся овале юного лица, озаренного ясным, строгим светом внимательных серых глаз, ощущается поэтическая гармония душевного мира и чувственного его воплощения, доступная лишь большим художникам. Эта же гармония разлита и в колорите портрета, в котором локальный, без резких акцентов цвет темной одежды, оживленный синевато-серой подкладкой и коричневатой меховой опушкой, сопрягается с золотисто-охристым фоном. «Тихая тональность и линеарная чистота» — так обозначил «Автопортрет» один из писавших о нем.
Смысловой и композиционный центр «Автопортрета» — тонкая кисть в поднятой руке художника. В более позднем автопортрете, написанном на стене церкви Преображенского монастыря, Захарий также изображает себя с кистью; но там жест руки и разложенные на столе другие принадлежности зографского ремесла придают атрибуту жанровую мотивацию; здесь же средство профессионально-сословного самоопределения поднято на уровень символа высшего предназначения художника, знака творческого деяния. Не утрачивая индивидуальной конкретности, образ зографа обретает своего рода «богоравность» творца, соединившего смиренность и несуетность изобразителя святых с горделивым сознанием избранности художника и его роли в духовном и историческом бытии народа. Наверное, не случайно положение руки с кистью ассоциируется с магическим жестом благословения; но связь эта опосредованная, ибо перед нами не «святой человек», а «человек святого дела».
