МИХАИЛ БЕРГ - ВЕРЕВОЧНАЯ ЛЕСТНИЦА
Проходит месяца два-три – и вдруг на издательство «Блиц» обрушивается шквал звонков. Звонят из администрации Ельцина, из Комитета по печати: где заявка на эту замечательную книгу? Почему молчали, тут сам Ельцин звонил – уникальные издание, а вы проявляете халатность. У директора издательства Сергея Цветкова, понятное дело, глаза на лоб, да нет, говорит, мы книгу не маринуем, да и вообще мы – частное издательство, но, конечно же, раз вы просите, заявку на книгу подадим. Тут же составили заявку, оформили все необходимые документы, но, говоря на языке обрядовой поэзии, быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Шок после звонка президента прошел быстро, президент к тому же приболел, да еще надолго, да так серьезно, что впору подбирать песню из похоронного обряда, но, слава Богу, на этот раз пронесло. Однако и об уникальном издании, естественно, как-то подзабыли. Прошел год, прошелестел другой, но недаром говорят: обещанного три года ждут. То ли Ельцин вспомнил, то ли компьютер, где хранятся адреса ветеранов, при очередной попытке обратиться к адресу Галины Шаповаловой выдал сообщение, что адресат имеет странную привычку отвечать на формальные поздравления, после чего начинается неописуемая кутерьма, но администрация президента действительно помогла с изданием, в соответствии с принципом «Лучше поздно, чем никогда».
Однако святочная история издания «Русской обрядовой поэзии» на этом не кончается. Директор издательства готовил книгу к печати, близился Новый год, зима за окном, натурально пурга и вьюга, метель, можно сказать, как вдруг открывается дверь – и входит стройная женщина в широкополой, стильной, несомненно парижской шляпе и вручает издателю конверт с деньгами. Так еще одним спонсором «Обрядовой поэзии» стала княжна Екатерина Голицына. Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Увы, сама Галина Шаповалова до издания труда своей жизни не дожила, но то, что эта книга все же вышла, – заслуга именно ее наивной веры в то, что на любое письмо надо отвечать. В том числе и президенту России. Великое дело вежливость, господа. И, конечно, терпение. Или, как некогда пели на Святках: «Я на корыте сижу, Корысти жду, Я еще посижу, Я еще подожду».
1998
Дописывая за…
«Прайс» – вторая за полгода книга Леонида Гиршовича, выходящая в свет. Можно не сомневаться, что в следующем году этот роман будет номинирован на большинство литературных отечественных премий, еще меньше сомнений в том, что в результате ни одной из них он не получит. Почему?
Роману «Прайс», очевидно, основному роману Гиршовича (по крайней мере, самому объемному), не везет. Написанный в середине 80-х, он, казалось бы, мог стать бестселлером, будь он опубликован в начале перестройки, на волне увлечения эмигрантской прозой. Отдельные отрывки были напечатаны в парижском «Континенте», израильском журнале «22» и петербургском «Вестнике новой литературы». Причины, по которым ни один из этих журналов не довел публикацию «Прайса» до конца, кажутся различными, но по сути совпадают: «Прайс» – роман «неудобный», неоднозначный и провокативный.
Принципиально построенный на границе пересечения разных жанров – антиутопии, воспитательного, интеллектуального романа, романа-памфлета, притчи etc., – он, возможно, точнее всего ложится в русло перфектологического повествования. Повествования о том, что могло бы быть, да вышло иначе. Две антиутопии связаны между собой утопическим мостом. Первая касается мифического переселения русских евреев в некий Фижменский край в конце 1953 года. Гиршович реализует план Сталина – в России не остается ни одного еврея, евреи в Фижме, лишенные географических карт и всякого контакта с метрополией, живут в историческом вакууме. Весь мир предполагает, что это переселение – всего лишь советский эвфемизм радикального решения еврейского вопроса в духе Гиммлера; советская власть не протестует против этого предположения, не подтверждая, но и не опровергая его – так удобнее.
Вторая утопия – сама Россия, точнее, СССР, где происходит перестройка, очевидно, сразу после «смерти вождя народов». Кое-что совпадает – переименование Ленинграда, только не в Петербург, а в Невоград, радостное отсоединение братских республик, прежде всего прибалтийских, где, однако, русских не ненавидят, а почему-то пламенно любят. Ну и конечно, всевластие тайной полиции, а точнее, хунты под именем «пентагонон». Основное время действия романа – начало 70-х: ввиду «гласной», но строгой цензуры «Тристии» Мандельштама еще не изданы. Антиутопии не радикальны, а, так сказать, осторожны – известная мелодия сыграна еще раз, но на слегка расстроенным инструменте.
Сюжет строится вокруг двух – за 17 лет – побегов из еврейского фижменского гетто в Россию. Сначала, инсценировав самоубийство, убегает мать героя, которая пишет книгу «Сломанное колено», где непонятно зачем удостоверяет: все три миллиона русских евреев действительно убиты. Ее история написана в стиле банально-добротного детектива а-ля Александра Маринина. А затем на самолете, перевозящем пушной товар, в Невоград летит ее сын, начинающий живописец. Его мечта – поступить в Академию художеств. Леонтий Прайс – так зовут юного героя – сложный симбиоз очаровательной, но полусумасшедшей девушки Шоши из романа Башевиса Зингера, Парнока из «Египетской марки», да еще, пожалуй, Левы Одоевцева из «Пушкинского Дома». Но прежде всего – Пнина из одноименного набоковского романа и его же Годунова-Чердынцева. Очередная «история художника в юности».
Вообще «Прайс» кажется романом, который мог бы написать и Набоков, сразу после «Дара» (если, конечно, предположить, что Набоков, в дополнение к русскому и английскому, освоил бы советский новояз и одесский акцент). И Ремизов – так как Гиршович явно тяготеет к орнаментальной прозе, даже Бабель, если бы ему удалось пережить 37-й год. Из американцев – Фолкнер. Гиршович как бы дописывает за писателей, предпочитавших поэтически сложную, прихотливую фразу, то, что они не могли написать по разным обстоятельствам. Бесконечные лирические отступления, каждое из которых могло бы стать статьей или эссе, по любому удобному или не очень удобному поводу (одно из таких эссе – провокативное сравнение Шостаковича и Прокофьева, не найдя места в основном тексте романа, стало предисловием, не вполне, впрочем, уместным).
Однако главная ценность романа Гиршовича – его пластический дар, стилистическая изощренность, подчас набоковского диапазона, вот только обоснование этой барочной – и хочется срифмовать: порочной – изощренности у Гиршовича несколько иное. Набоков – сноб, изысканность его слога – способ раз и навсегда противопоставить себя пошлости, банальному царству нормы. В то время как Гиршович вполне и принципиально нормален, его главный враг – русско-советский уродливый мир, увы, не самый достойный противник для столь тяжелой артиллерии. Сомнительна и основная сюжетообразующая идея романа, которую можно редуцировать до сентенции вроде: еврею нечего делать в России, как только эмигрировать. Но это уже риторика, и вполне романтического пошиба. Но то, что изысканность и публицистичность плохо уживаются вместе, заметить несложно.
«Прайс», несоменно, значительный роман – возможно, последняя в ХХ веке попытка совместить реалистическое письмо с метафорикой в рамках антиутопии. И, скорее всего, выходит он вовремя, когда достоинствам и недостаткам легче отыскать чисто литературное измерение.
1998
Пошла охота на свиней
Современная зарубежная проза сегодня публикуется в основном в журнале «Иностранная литература». Отдельные издания, если это не триллер или женский роман, редки, потому что плохо окупаются: что нам шведская или ирландская Гекуба, когда и своято неинтересна. Поэтому появление сборника современной шведской прозы «Охота на свиней» – по меньшей мере, повод для сопоставлений.
Начнем с композиции. Составитель сборника, писатель Михаил Кураев, человек глубоко и искренне чуждый постмодерну, в своей книге использовал, однако, вполне постмодернистский принцип «шведского стола»: бери что хочешь согласно пристрастиям – кому бифштекс с кровью, кому пресная вегетарианская зелень или сладкий компот из персиков и ананасов. В книге четыре автора, принадлежащие разным поколениям и разной культуре письма, – от наивно-реалистической прозы, антиутопии и философской притчи до иронического женского романа, написанного прихотливой рукой автора-гомосексуалиста.
Не вполне понятно, почему роман Биргитты Тротциг «Предательство», созданный в середине 60-х и представляющий собой еще одну вариацию на затасканную тему «униженных и оскорбленных», не был свое время напечатан в «совке»: умелое предисловие мастера – и он легко превратился бы в печальную думу о судьбах простых шведских тружеников, словно сошедших с картины Ван Гога «Едоки картофеля». Библейские мотивы и серое свинцовое небо поочередно отражаются в неожиданно бодром ритме по-женски аккуратных фраз, но достаточно интерпретировать богооставленность, на которой настаивает шведская шестидесятница, в виде социальных претензий жестокому буржуазному обществу, как все встает на привычные места.
