Юрий Карабчиевский - Воскресение Маяковского
3
Позднее он расплатится с ним до конца:
«В тесном смокинге стоит Уитмен,
качалкой раскачивать в невиданном ритме.
Имея наивысший американский чин —
„заслуженный разглаживатель дамских морщин“.»
4
«Все, что разрушал ты — разрушалось, в каждом слове бился приговор». Так писала как раз тогда о Маяковском Анна Ахматова, живя тем, что осталось от разрушения, в смертельной тоске ожидая приговора сыну…
5
Кстати сказать, английский подлинник, так чудесно угаданный Маяковским, содержит, пожалуй, еще больше патоки, чем забракованный им перевод, и не дает ни малейших оснований истолковывать слово flesh как «мясо». Здесь Уитмен даже не говорит «прижмусь», он говорит «прикоснусь, притронусь».
I will not touch my flesh to the earth
As to other flesh to renew me.
Я не прикоснусь моей плотью к земле,
Как к другой плоти, чтоб она обновила меня.
Здесь скорее, быть может, уместно «тело», но никак не «мясо»
6
«Сказать, что футуризм освободил творчество от тысячелетних пут буржуазности, как пишет т. Чужак, значит слишком дешево Расценить тысячелетия». Так в то время высказывался Л. Троцкий.
7
«Скорее! Дым развейте над Зимним — фабрики макаронной!» Фабрика макаронного оптимизма была успешно построена, и питалась она живыми людьми. В их числе в конце концов оказался и Левидов. В феврале сорок третьего года его видели в саратовской камере смертников вместе с академиком Вавиловым.
8
Говорят, эта шутка обернулась для театра дополнительной платой автору за одно лишнее действие.
9
Метафора не только плоская, но и не очень грамотная, рассчитанная на хапок, на нахрап, на растерянность зала, на отсутствие времени. Настоящее море не волнует, а волнуется, чума не заражает, а поражает, заражает — носитель чумы: человек, животное…
10
В этом свете заслуживают особого внимания всяческие невольные проговори. Например, стыдливое свидетельство Асеева о напряженных отношениях Маяковского с сестрами или замечание Лили Юрьевны о том, что деньги матери он посылал лишь после неодно-хратных ее напоминаний.
11
Дом предварительного заключения.
12
Международная организация помощи борцам революции, или, иначе, Международная красная помощь.
13
Он пишет в том же стихотворении: «Не избежать мне сплетни дрянной. Ну что ж, простите, пожалуйста, что я из Парижа привез Рено, а не духи и не галстук». Это—для массового читателя. А вот — для Лили, в частном письме: «Я постепенно одеваюсь… и даже натер мозоли от примерок… Заказали тебе чемоданчик—замечательный и купили шляпы… Духи послал; если дойдет в целости, буду таковые высылать постепенно». То есть и «рено», и духи, и галстук, и много всякого сверх того…
14
Кстати, есть серьезное подозрение, что строй «лесенкой» был им придуман специально для замены традиционной системы пунктуации, которой он так и не выучился. При наличии знаков, расставленных Бриком, эта система становится не только ненужной, но и лишней, мешающей чтению. В стихе Маяковского, построенном «в лесенку», взгляд, ведомый внутренней ритмикой, спотыкается почти на каждой ступеньке, — стремится перепрыгнуть через две, через три, сгладить их выступы, а лучше вообще — забыть об их существовании. А ведь он ввел это новшество в 23-м году, когда «запятатки» уже давно и вовсю расставлялись! В чем тут дело? Не в том ли, что именно в это время, в период написания поэмы «Про это», возникла возможность остаться без дружбы Брика, а следовательно, и- без «запятаток», один на один со своим обнаженным текстом?..
15
Писал он все эти годы не много, но всегда на двести пятьдесят процентов соответствуя текущей политике. Самое крупное его произведение — народная драма «Иван Грозный», 42-й год. Эта вещь написана стихами и песнями, то есть с ремарками «поет», «запевает». Там есть все, что было необходимо читателю в тот момент и даже еще долго после: справедливый, строгий, но мудрый царь; его верные соратники, неверные друзья; изменники, вредители, пацифисты, космополиты; а сверх того — народная преданность, девичья стать, молодецкая удаль, хороводы, хоры, лихие пляски и лирические серенады с разнообразными рифмами:
Краше нет ее на свете.
Вот идет. Пришла.
Ну, спасибо, добрый ветер,
спать тебе пора.
16
С А. Э. Беленсоном, редактором альманаха «Стрелец».
17
Например, «Стих резкий о рулетке и железке»; «Удел поэта — за ближнего болей. Предлагаю как-нибудь в вечер хмурый придти ГПУ и снять „дамбле“ — половину играющих себе, а другую — МУРу». Это 22-й год. А еще недавно, в 1915-м… Таких сопоставлений великое множество, но они неизменно забавны. «А я вчера, не насилуемый никем, просто снял в „железку“ по шестой руке три тысячи двести со ста». Снимал он и в 22-м не меньше, но и тогда и теперь хорошо знал, «когда написано, почему написано, для кого написано»…
18
Есенину приписывают такую эпиграмму: «Вы думаете, кто такой Ося Брик? Исследователь русского языка? А он на самом-то деле шпик и следователь ВЧК»…
19
Я подумал сейчас, какую славную метафору, на добрый десяток строк, мог бы развернуть Маяковский из этого червя.
20
Вы скажете: как Пушкин. Я отвечу: не так, иначе! «От примет ничего, кроме вреда, нет». Уже в том хотя бы решающая разница, что Пушкин не писал сатирических стихов с такими названиями.
21
Эта часть его проекта почти сбылась. Миллион триста тысяч начных работников в одной лишь отдельно взятой стране — чем армия, если угодно, народов?
22
Анонимность большинства прижизненных работ Федорова тоже, видимо, произвела на него впечатление. Не отсюда ли идея публиковать «без фамилии» «150 000 000»?
23
Отметим вскользь «фабричное сияние» — клепочный завод, неотвязный образ, бессмертный князь Накашидзе.
24
Даже здесь мнения разошлись. Лиля Юрьевна утверждает, что обращено к ней, Лавут думает, что к Татьяне Яковлевой, а Полонская приводит слова Маяковского: «Эти стихи — Норочке». По-видимому, права Полонская, но сам факт спора очень показателен.
25
27,5 тысячи, план, как всегда, перевыполнен, так что правильнее было бы их назвать «двадцатисемисполовинойтысячники».
26
Примечательно, что этот отказ на выезд, упоминаемый множеством мемуаристов, аккуратно обходят в своих воспоминаниях и Лиля Юрьевна, и Эльза Юрьевна.
27
Все — подмена в этом удивительном мире, и даже сам юбилей не взаправдашний, а придуманный, чисто декоративный, как, впрочем, и предыдущий — «дювлам», «Двенадцатилетний юбилей Влад. Маяковского». Первые профессиональные стихи написаны им семнадцать лет назад, но он вспоминает сидение в Бутырках, подтягивает его к литературной работе и берет за точку отсчета. О его мотивах Осип Брик писал впоследствии с наивным цинизмом: «Володя видел что всякие рвачи и выжиги писательские живут гораздо лучше, чем он— спокойней и богаче. Он не завидовал им, но он считал, что имеет больше их право на некоторые удобства жизни, а главное, на признание».
28
Странный все же запрет. Мог ли кто-нибудь из начальства всерьез опасаться, что он не вернется? Спросим иначе: мог ли он не вернуться? Нет, безусловно нет. Этого у него и в мыслях не было. Те редкие критические замечания, которые он, возможно, позволил себе во время предыдущих поездок, мог позволить себе в частном разговоре любой советский чиновник. Зато он — повторим еще и еще — прекрасно понимал, что вне этой системы, какой бы она ни была и какой бы ни стала, вне этой единственной своей принадлежности, он вообще не существует как поэт и личность. «Я ни одной строкой не могу существовать при другой власти, кроме советской власти. Если вдруг история повернется вспять, от меня не останется ни строчки, меня сожгут дотла». Это и подобные ему заявления тонут в общем потоке демагогии, но они-то как раз соответствуют истине. Конечно, Агранов мог им не поверить и никак не выделить. Однако запрет на загранпоездку мог быть и не связан ни с каким недоверием. Возможно, это было просто лишение милостей, перевод в более низкий, менее громкий ряд. И наконец — личная инициатива Бриков по чисто личным мотивам…
