Виссарион Белинский - <Статьи о народной поэзии>
Но во второй мы видим результаты этой старины: во славном понизовом городе Астрахани, против пристани матки Волгиреки, наши молодцы снова сходились думать думушку крепкую. Ермак Тимофеевич говорил: «А и вы, гой еси, братцы, атаманы молодцы! не корыстна у нас шутка зашучена; убили мы посла персидского и всем животом его покорыстовались: и как нам на то будет ответствовать? В Астрахани жить нельзя; на Волге жить – ворами слыть; на Яик идти – переход велик; в Казань идти – грозен царь стоит, грозен царь-осударь Иван Васильевич; в Москву идти – перехваченным быть, по разным городам разосланным и по темным тюрьмам рассаженным; пойдемте мы в усолья ко Строгановым, ко тому Григорью Григорьевичу, ко тем господам ко Вороновым – возьмем мы много свинцу, пороху и запасу хлебного». Дальнейшее содержание песни состоит в рассказе, как молодцы пошли в Сибирь, добрались до Тагиль-реки, до горы Магницкой, зимовали, настроили коломенок, наделали соломенных людей и, добравшись до Тоболя, обманули ими татар и выиграли великую битву; как Ермак Тимофеевич взял в полон Кучума, царя татарского; как Ермак, пошивши казакам шубы и шапки соболиные, приехал в Москву с повинной головою к грозному царю Ивану Васильевичу; как государь прощал Ермаку все вины его и снова посылал его в Сибирь – брать с татар дани, выходы в казну государеву; как татары взбунтовались против Ермака и напали на него на Енисее, когда у него было казаков только на двух коломенках; и как в битве погиб храбрый и удалый завоеватель Сибири. «Он хотел перескочити на другую свою коломенку – и ступил на переходню обманчивую, правою ногою поскользнулся он – и та переходня с конца верхнего подымалася и на него опущалася, расшибла ему буйну голову и бросила его в тое Енисей быстру реку: тут Ермаку такова смерть случилась».
Исключая поездки Ермака в Москву, на место есаула его Кольца, все остальное довольно правдоподобно для русской народной исторической песни. Впрочем, историческая верность – качество почти чуждое историческим русским песням. Причина очевидна: так как все явления исторической жизни старой Руси возникали как бы случайно, всякое само по себе, и не имели корня в политическом устройстве государства{192}, – то и казались народу сказочными явлениями. Оттого всякое историческое лицо для народа казалось мифом, и он делал из его жизни сказку. Так, в одной казацкой песне Ермак сидит в Азове в тюрьме, мимо которой случилось пройти турецкому царю Салтану Салтановичу (Ермак, видите, был послан к султану из Москвы с подарками, а мурзы, улановья ограбили его, да и посадили в темницу). Султан, одарив его златом, серебром, с честью отпускает в Москву; но донской казак «загулялся по матушке Волге-реке, не явился в каменну Москву».
Солдатские песни образуют собою особый цикл народной поэзии. По форме своей они ничем не отличаются от других русских песен; но содержание их оригинально по русско-простонародному разумению европейских вещей и по смеси чисто русских выражений с терминами и словами из сферы регулярно-военного быта. Недостаток места{193} не позволяет нам распространиться о солдатских песнях, а потому ограничимся только выпискою одной из них, которая показывает, что великий преобразователь России прежде всех других своих подданных встретил к себе сочувствие в храбрых солдатах созданного им войска:
Ах ты, батюшка светел месяц!
Что ты светишь не по-старому,
Не по-старому и не по-прежнему?
Что со вечера не до полуночи,
Со полуночи не до бела света,
Все ты прячешься за облака,
Укрываешься тучей темною.
Что у нас было, на святой Руси,
В Петербурге, в славном городе,
Во соборе Петропавловском,
Что у правого у клироса,
У гробницы государевой,
У гробницы Петра Первого,
Петра Первого, Великого,
Молодой сержант богу молится,
Сам он плачет, как река льется,
По кончине вскоре государевой,
Государя Петра Первого;
В возрыданьи слово вымолвил:
«Расступись ты, мать сыра земля,
Что на все ли на четыре стороны!
Ты раскройся, гробова доска,
Развернися, золота парча!
И ты встань, пробудись, государь,
Пробудись, батюшка, православный царь!
Погляди ты на свое войско милое,
Что на милое и на храброе:
Без тебя мы осиротели,
Осиротев, обессилели!»{194}
Так называемые «удалые» песни должны следовать непосредственно за казацкими: что такое были казаки, как не удальцы, промышлявшие на Волге чем бог послал; и что такое были удальцы, как не казаки, только не имевшие определенного места для жительства? Существование «удальцов» не было улегитимировано правительственною властью, но было улегитимировано общественным мнением, – и потому в одной песне они сами про себя говорят:
Мы по воры, – мы разбойнички:
Атамановы мы работнички{195}.
В подобных явлениях нет ничего унизительного для национальной чести, ибо в них виновато было неустройство и шаткость общественного здания, а совсем не национальный дух. Италия и Испания – классические страны разбойников: там эти господа еще недавно разгуливали{196} на улицах столичных городов, середи бела дня, и их боялись многие, но никто не презирал; с массою народа они всегда были даже в больших ладах. Теперь этого уже нет:{197} нация все та же, да порядок в обществе другой – вот и все. Теперь можно изъездить и исходить святую Русь вдоль и поперек с туго набитым бумажником: может быть, вас обокрадут или засудят, но уже не ограбят и не зарежут. А прежде было не так, особенно до эпохи Петра Великого. Стесненность и ограниченность условий общественной жизни, безусловная зависимость слабого и бедного от произвола сильного и богатого, словом, кошихинский{198} характер администрации и общественной нравственности: все это заставляло людей, чаще всего с сильными натурами, искать какого бы то ни было выхода из тесноты и духоты на простор и приволье души. Низовые страны, особенно степи, прилегающие к Волге и Дону, давали полную возможность для подвигов удальства и молодечества. И наши удальцы того времени никогда не были ни казаками, ни разбойниками, а всегда тем и другим вместе: они били басурманов, крепко держались православия, оберегали границы и иногда, при стесненных обстоятельствах, грабили и посланников царских, и бояр, и кто попадется. Подвиги этих витязей такого рода никогда не были запечатлены ни зверством, ни жестокостию: они были удальцы и молодцы, а не злодеи. Конечно, опи не отличались и идеальным рыцарством; но можно ли было требовать рыцарства в те варварские времена, когда и войны походили на грабеж и разбой, когда само правосудие было свирепо и кровожадно? Повторяем: наши удальцы не были по крайней мере хуже всех других сословий своего времени, если не были лучше их. При дурной общественности падшие души часто бывают самые благороднейшие по своей натуре – и, уж конечно, скорее можно предполагать человечность, благородство и возвышенность в покорителе Сибири, чем во многих из знатных тунеядцев, богатых только спесью, невежеством и низостию.
В поэмах о Ермаке читатели могут сами видеть справедливость всего сказанного нами об удалых казаках. Теперь взглянем на удальцов собственно, в глазах которых удаль и успех извиняли всякое дело. Здесь опять господствующий элемент – удальстве и молодечество, а сверх того и ироническая веселость, как одна из характеристических черт народа русского. Следующий отрывок из большой песни может служить лучшим примером такого рода сочинений:
Ах, доселева Усов и слыхом не слыхать, а слыхом их не слыхать, видом не видать; а нонече Усы проявились на Руси. Собиралися Усы на царев на кабак, а садилися молодцы во единый круг. Большой Усище и всем атаман, а Гришка Мурышка, дворянский сын, сам говорит, сам усом шевелит: «А братцы Усы, удалы молодцы! А и лето проходит, зима настает, а и надо чем Усам голова кормить, на полатях спать п нам сытым быть. Ах, нуте-тко, Усы, за свои промыслы! А мечитеся по кузницам, накуйте топоры со подбородышами, а накуйте ножей по три четверти, а и сделайте бердыши и рогатины и готовьтесь все; ах, знаю я крестьянина – богат добре, живет на высокой горе, далеко в стороне, хлеба он не пашет, да рожь продает, он деньги берет да в кубышку кладет, он пива не варит и соседей не поит, а прохожих-то людей ночевать не пущает, а прямые дороги не сказывает. Ах, надо-де к крестьянину умеючи идти: а и по полю идти – не посвистывати, а и по бору идти – не покашливати, ко двору его идти – не пошаркивати. Ах, у крестьянина-то в доме борзые кобели, и ограда крепка, избушка заперта, у крестьянина ворота крепко заперты.
Теперь нам следовало бы перейти к собственно лирической поэзии; но это потребовало бы особой статьи, и мы ограничимся только теми песнями, которые особенно характеризуют дух народный; а для этого мы должны говорить и о песнях эпического содержания, но которых преобладающий элемент – лирический и которые могут служить зеркалом семейного быта древней Руси. Как отличительный характер эпической поэзии – дух удальства, отваги, молодечества, так отличительный характер лирической поэзии – заунывность, тоска и грусть души сильной и мощной. Климат и географическое положение страны имеют сильное влияние на образование характера нации. Ровное, степное положение России, этот климат срединный, ни южный, ни северный, ни жаркий, ни холодный; этот год, состоящий из краткого лета, длинной осени и длинной зимы, – все это не могло не способствовать развитию в русском народе чувства бесконечной и глубокой грусти, как основного мотива его поэзии и музыки. Не забудьте, что колыбелью настоящей, коренной Руси были Новгород, Владимир, Рязань, Москва и Тверь, где небо так часто бывает свинцово и мелкий дождь однообразно падает на скользкую траву и уличную слякоть… А продолжительная русская зима с ее трескучими морозами и усеянным звездами небом, с пушистыми метелями, залепляющими очи путника, и ее заунывным ветром, свободно гуляющим по необозримой снежной равнине, которой унылое однообразие изредка нарушается то печально зеленеющеюся елкою, то нагим лесом с беловатыми от инея сучьями!.. Вот скачет удалая тройка; борода лихого возничего покрыта пушистым инеем; путник глубоко забился в кибитку в своей тяжелой шубе; колокольчик надрывает ему сердце своим утомительным звоном; ямщик дает вздохнуть родимым – медленно идут они; он затягивает заунывную песню; впереди ничего – только бесконечная снежная скатерть сливается вдали с свинцовым небом… Да, тут необходима заунывная, протяжная песня ямщика – душа упивается полнотою собственной грусти, ей так привольно в однообразной мелодии этих задушевных звуков:
