Лев Пирогов - Упирающаяся натура
Герман Садулаев с детской доверчивостью называет бумажные полосы, крест-накрест наклеиваемые на оконное стекло, «светомаскировкой», и редакторы верят ему на слово.
При том что небольшой рассказ Садулаева едва ли не лучше всех попадает в заявленный формат. Пребывающая в сумерках сознания старушка-блокадница снова ощущает себя маленькой девочкой, живущей во всё-таки захваченном врагом Ленинграде. Она снова голодает, а «где недавно висело вырезанное из жести тёплое «Молоко», мерцает ядовито-синим люминесцентом написанное по-русски незнакомое и страшное слово: «Супермаркет»».
Нет, с литературной точки зрения сборник неплох. Да и вообще неплох: хороши Карасёв и Олег Ермаков, хороши Крусанов и Сахновский, в точку бьёт Наталья Курчатова (школьники, отправившиеся в поход по боевым местам, из-за равнодушия и скотства «мирных советских людей» повторяют судьбу трагически погибшего десанта — снова, как в рассказе Садулаева, «четвёртый шаг» приводит туда, откуда уводил первый). Все по-своему хороши. Всё вроде бы удачно, всё правильно.
Только откуда это впечатление игрушечности? Откуда ощущение, будто авторы решили «поиграть с темой» и «поработать с жанром»?
Ловлю себя на том, что лучшими мне кажутся те произведения, которые ближе всего к тому, как писали о войне и «послевойне» в пятидесятых-шестидесятых. Давно заметил: если хочется посмотреть какой-нибудь старый хороший фильм «для успокоения души», то из временного промежутка примерно между пятьдесят шестым и шестьдесят третьим годами брать можно что угодно — не ошибёшься. В шестидесятые-семидесятые уже сложнее. В восьмидесятые (на которые пришлось моё отрочество) такой фильм редкость, а в девяностые и дальше — счастливое исключение. Почему?
Рискну предположить, что всё просто. В первое послесталинское десятилетие (когда люди действительно почувствовали, что война окончилась, но и «страх божий» ещё остался) у страны был «большой стиль».
«Большой стиль» — это как канон в иконописи. Хороший иконописец не может быть «зажат каноном», потому что он сам плоть от плоти его. Ему не нужно выходить за рамки канона. Его личный творческий поиск только углубляет и расширяет этот канон (тем самым укрепляя его).
Так было и с нашими писателями, художниками, режиссёрами. В быту они могли ругать советскую власть — было за что, но в творчестве делали так, как велит канон, счастливо совпавший (на недолгое время) с её пропагандистскими требованиями. Канон был правдой, единственно возможной реальностью — как в иконописи обратная перспектива. Он был «правдой жизни», которая для настоящего художника всегда сильнее собственных убеждений.
Не знаю, кто первым отрёкся от канона, Власть или Художник, но в итоге это погубило обоих. Художник пустился в «самовыражение» (как мужчина-подросток, который до сорока лет «ищет себя», чтоб стать в конце концов пивным алкоголиком), искусство превратилось в «авторское», в «арт-хаус» — и опустилось в подполье, уступив зрителя и читателя расчётливому масскульту.
Сегодня, даже если попытаться снять фильм или написать книгу о том, что существуют добро и зло, сила и слабость (да ещё при этом сделать выбор в пользу добра и силы, а не каких-нибудь других сочетаний), это будет воспринято как стилизация — в лучшем случае. В худшем — тебя обвинят в «фашизме».
Поэтому Олег Ермаков и вынужден начинать свой рассказ с неизбежного, будто из перестроечных газет залетевшего «одна винтовка на троих».
Да, так было. Но было не только так. И канон «отсекал лишнее» — то, что лишает людей силы. Чтобы снова могли встать и пойти. Может быть, снова с одной на троих винтовкой, но — встать и пойти.
Страна сегодня и впрямь живёт так, будто её всё же завоевал утончённый эстет и прирождённый оратор Гитлер. По чьей вине? От кого это зависит? Ветераны виноваты? Одна на троих винтовка? Или?..
Раньше я кривился, когда меня поздравляли с Днём защитника Отечества (прежде — Советской армии). Дескать, ну зачем же, ну кто я таков, не офицер, не ветеран-десантник, курицы не умею зарезать… Потом вдруг понял — это же не скромность, а трусость. Да, не боец. Да, поздравляют авансом. Но не за красивые глаза, а потому что — должен встать и пойти. Должен.
И случилось это, когда у меня родился сын. Я сидел возле него, безмятежно спящего в своей кроватке, и плакал внутренними слезами от мыслей о том, что его ждёт в жизни. Маленького такого.
А как по-другому? По-другому — только совсем не жить.
Мы все обязаны своими жизнями друг другу.
И это очень страшно — быть обязанным жизнью.
Чем сердце успокоится
Новый роман Людмилы Улицкой называется «Зелёный шатёр». Женщины в нашей редакции уже стоят за ним в очереди. Всё-таки книжки сегодня покупать дорого. Лучше потерпеть, если есть возможность не покупать.
Я среди них оказался первой счастливицей.
И подумалось вот о чём: по данным социологических исследований, примерно 80 процентов сегодняшних читателей печатного слова составляют женщины. (За исключением разве что спортивных газет.) Отдаём ли мы себе в этом отчёт, когда пишем «критику»? Тяжко задумался.
Хорошая ли книжка? Книжка хорошая. Получше «Штайна», похуже «Медеи» — примерно с «Казус Кукоцкого».
Начинается со смерти Сталина, заканчивается на подступах к Горбачёву. Коротенькая, всего-то с человеческую жизнь, эпоха расцвета и стремительного угасания советской цивилизации. Трое мальчиков «интеллигентных занятий» подружились в начале пятидесятых. Один из них потом много подличал (не со зла, а по ходу жизни), эмигрировал и умер, другой погиб, третий эмигрировал, но не умер. Первого автор сопровождает на протяжении всего романа, о последнем вспоминает эпизодически, средний пропадает из виду вначале, чтоб «своею кровью склеить» в конце.
Сюжет не развивается поступательно; книга разделена на главки (многие из которых представляют собою отдельные вставные истории, связанные с основным повествованием косвенными персонажами); задача каждой главки — сменить угол зрения, показать героев чуточку с другой стороны. Но только чуточку.
Полного объёма эпохи нет. Мальчики «неинтеллигентных занятий» писательнице неинтересны, одного из них она сразу же убивает, про другого честно говорит «ну его». Выразительница худших черт русского народа девочка-девушка-женщина Полушка (забредшая сюда из «Казуса Кукоцкого» дворницкая дочь Тома) изображена фоном (правда, в отличие от Томы получает авторское прощение — уже прогресс). Разнообразные кагэбэшники, ломающие судьбы героев, тоже непонятно что себе думают. Просто безличные проводники зла.
Диссиденты — другое дело. Как едко заметил критик Данилкин, «совершенно очевидно, что именно те, кто все эти десятилетия шептал про себя мантру «За вашу и нашу свободу», — а не те, кто дурным голосом вопил из космоса «Поехали!», — и есть подлинные герои столетия».
Он, впрочем, преувеличил. Диссиденты в романе вовсе не показаны ангелами, скорее, наоборот. Липкие, нечистые отношения (преимущественно половые), — писательница пишет об этом без брезгливости («что поделать, жизнь такая»), но и весьма далека от того, чтобы их романтизировать. Пожалуй, только страшное КГБ (действительно страшное), готовое в любой момент поменять местами жизнь и смерть, держит этих людей «в тонусе», не даёт окончательно превратиться в человеческое отребье, в моральных люмпенов. Что делать гражданам, если государство не предлагает им высоких целей? Либо переставать быть гражданами, либо выдумывать эти цели самим. У кого-то это получается лучше, у кого-то хуже, а у кого-то вовсе не получается.
Улицкая объективна. Изо всех сил старается быть объективной. Вот вставная главка «Бедный кролик»: о талантливом пожилом учёном Винберге и бездарном (пробившемся абы куда из крестьянских низов) Дулине.
Винберг мудр и искушён. Дулин — хороший парень, но недалёкий. Когда его заставляют освидетельствовать генерала-диссидента (чтобы запихнуть того в психушку), он идёт к Винбергу за советом. Тот хмурится: подобные дилеммы нужно разрешать самому. Дулин и разрешает в меру сил: всё-таки в больнице лучше, чем в лагере, отбывший срок Винберг сам однажды ему об этом говорил. Тогда Винберг приходит в ужас: в мои времена ведь не было аминазина и галоперидола! Вы отправили его в камеру пыток!
Дулин в отчаянии травит себя спиртом (он непьющий, изучает вредное воздействие алкоголя на организм, и колба спирта для него — подсознательная попытка самоубийства). Винберг же отправляется успокаивать нервы классической музыкой. Маленькая деталь: Винберг сам недавно участвовал в таком же освидетельствовании с тем же результатом, но, вместо того чтобы казнить себя за это, как Дулин, утешился мыслью: «Какой народ! Так себя ненавидеть!» Это он и о Дулине, и об освидетельствованной им самим, Винбергом, диссидентке, вышедшей на акцию протеста с грудным ребёнком (явно ведь ненормальное поведение). Народ — известно какой.
