Лев Пирогов - Упирающаяся натура
…А «начерно» — это вот как сейчас.
Жизнь наша настоящая, которой нам пожить хочется, вечно прячется где-то не сейчас и не здесь, всегда куда-то за пределы обыденности вынесена. «Пожить» — это всегда «потом». Когда дотянешь до отпуска, выходных, получки, «когда дети вырастут». Или — в прошлом, о котором мы говорим: «Вот раньше жили…». Раньше — при царях, при госфинансировании, в молодости, когда били голубые фонтаны.
Жизнь похожа на значок бесконечности: поваленная набок восьмёрка, позади пузырь с прошлым, впереди — с будущим, а посередине — ничего, точка. «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Слова этой песни никогда не воспринимались мною как откровение, чудилось в них что-то фальшивое, чрезмерно пафосное, комсомольски-советское что-то. Какой такой «миг» они имеют в виду? Наверняка, когда нужно шагнуть в огонь или запеть «Интернационал» перед расстрелом…
А если совсем не это?
Я писал эти заметки на бегу на клочках бумаги: от работы к метро, срочно передать там человеку бумажку и скорее обратно, в бухгалтерии затратную карточку подписать, выяснить про договоры в правовом отделе, там со сроками лицензий ни черта не понятно, а офис переезжает, и компьютеры через сорок минут отключат, значит, набело набрать свои каракули уже не успею, ну да, может, они позже придут, тогда, если из производственного не позвонят… Нормальная обстановка написания заметок о том, что жить надо не спеша, долго.
На другой день офис всё-таки переехал, а компьютеры покамест не подключили. Я пришёл на работу, сел на стул и, не понимая, что дальше делать, достал из рюкзака книжку. Мне её подарил Костя Сутягин, он хитрый. Умеет жить, хоть кого угодно спросите. Книжка такая — про вечерние туманы над озером, про грибной запах в лесу, про яблоневый цвет, как он невесомо ложится на траву. Солнце по-весеннему светило в окно. Я закрыл книжку, вытянул ноги на коробку с рукописями и сидеть стал просто так. Ни о чём.
Вспомнилось, как на втором, что ли, курсе вот так же весной (нет, уже потеплее было) шёл в институтскую библиотеку. Я тогда ещё с удовольствием учился и прямо пожирал книжки — от заданного марксизма до необязательных кафок с прустами, и вот, предвкушая очередное интеллектуальное обогащение, шёл в библиотеку. А у входа рос старый тополь. Солнце уже высушило его, пьяные со сна муравьи выбежали на разведку — маленькие, а трещины в коре такие большие… Я остановился и стал смотреть на них, близко-близко. Не знаю, сколько так простоял. Может, всего десять минут, а казалось — год. Потом развернулся и, успокоенный, пошёл домой. И с тех пор вообще никогда не читал в библиотеках книжек.
Что я там тогда понял, не знаю, — может, и ничего. Но попустило на всю жизнь, с тех пор стал мало читать. И очень разборчиво. Вот Костину книжку, которую он подарил, обязательно прочту до конца.
И раньше такие случаи были: когда школу прогуливал, уходил далеко за город (мы жили на окраине), ложился на спину в сухую траву и смотрел в небо, на облака, как они плывут. Лежал и думал: «Когда вон то облако доплывёт дотуда, нужно будет встать и идти». И, пока оно плыло, жил.
Сейчас подобное случается редко, раз в два-три года, чаще не выходит, да и вряд ли нужно. Это как зарядка аккумуляторов. Как отпуск — чтобы снова встать и идти. Потом. А пока — есть только море и пальмы, по ним, перебирая сухими лапками с таким звуком, словно сыплется песок в стеклянных часах, ползут специально обученные морские твари — пальмовые воры, крадут у времени наши жизни.
А не наоборот.
О долготерпении
Вот книга — с неуклюжим названием, «без дизайна», с неизвестным именем на обложке. Пройдёте ли вы мимо такой?
Не пройдёте.
Потому что нет на просторах нашей необъятной родины такого магазина, в котором бы она продавалась. Единственное упоминание о ней в интернете гласит: «Книга поступила в Псковскую областную универсальную научную библиотеку». И на том спасибо.
Книга, между тем, удивительная. Редких достоинств книга. И странно было бы мне, почему она не издана каким-нибудь из «центральных» издательств, кабы я сам в одном из них не работал. Ну да об этом потом.
А странно мне, пожалуй, вот что. Всем у нас на Москве нравятся (считается, что нравятся и что всем) песенки Сезарии Эворы, недавно почившей. А такие книжки — считается, что не нравятся, хотя это ровно одно и то же.
Португалия была великой морской империей. Теперь она — проглядевшая глаза старуха на берегу: узловатые крючья рук на коленях, в ногах таз с бельём. Старуха поёт грустные красивые песни. Время от времени её сажают в клетку и возят по ночным клубам. Не меняясь в лице, она гнёт своё: «О бесстрашный Жоан Гонсалвиш Бартоломиу Кошта, о Триштан Ваш Тейшейра, о Дього Силвеш, о Жил Эанеш…» То есть, конечно, не о них гнёт. Но и как бы о них. О тех, кого больше нет.
Рассказы Владимира Клевцова — очень красивые, почти стихи. Очень грустные — даже те, в которых всё заканчивается хорошо. Они тоже о людях, которых нет. Которые перестали быть «предметом искусства». Пока были — о них слагали бравурные марши и героические романы, рисовали на плакатах — с кирпичными мускулами и уставленными за горизонт полыхающими очами. Теперь — только такие вот грустные лирические рассказы. Креольский фольклор — без пальм и белых штанов.
Есть вот такая книжка, в ней подробно описано, как и почему «империеобразующий» русский народ надорвал в XX веке свои силы и перестал быть «империеобразующим». А эта книга — о том, что осталось на его месте. Не об упадке, нет. В ней нет ничего того, что обычно раздражает случайного читателя реликтовой литературы о «простых людях»: нет стонов о том, как было хорошо и как стало плохо, нет желчного брюзжания в адрес дерьмократов и понаехавших, нет клятв в верности традициям (не важно, каким) и обещаний ещё вернуться. Нет скандально-возмущённой интонации «потерпевшего» — а от этого есть что-то вроде… величия.
Кстати, не замечали? Потерпевшими мы почему-то называем тех, у кого нет терпения. Ведь, если человек терпит, по нему и не скажешь, потерпевший он или нет. Нетерпение полезно, чтобы качать права, которые кем-то нарушены. Для всего прочего куда полезней терпение. Оно необходимо даже при ловле блох (чтоб уж не промахнуться).
Глупый сразу выскажет, что на душе накипело; умный — сперва поразмыслит. Зато глупый высказался — и попустило, вроде как можно уже ничего не делать. А умный потерпит-потерпит, а потом — глядишь, да и сделает что-нибудь… Опасный человек. Ну его.
Да, ну так вот книжка. Прихожу, допустим, я с нею к издателю и говорю: а давайте выпустим. Он спрашивает: это о чём? Я говорю: вы не поверите, о простых людях. Он мне: так, и кто ж такое будет читать?
И вот тут я уже не буду знать, что ответить. В самом деле, кто? Простые люди не будут. Им давай что-нибудь про пальмы, про мерседесы. Или уж «со страстями»: зять зарезал брата сестры жены. Или, на худой конец, «с юмором», да так, чтоб ложка стояла.
Книжки «про народ» всегда читало образованное сословие. А оно сегодня тоже не будет. Оно на народ сердито. Народ у него ещё за Путина не отсидел. Оно лучше послушает Сезарию Эвору.
Тогда кто?
Ну вот я прочёл. И знаю нескольких человек, которые тоже бы прочли с удовольствием. Но мы с ними так, между городом и деревней, серединка на половинку, «в Японии — Катулл, а в Риме — чистый Хокусай». Скажем, почему мне эта книга понравилась? Потому что я каким-то чудом ещё помню, как печка топится. Чем земля пахнет, как пальцы от неё трескаются. Людей помню. Читаю о них — и приятно вспомнить, узнать. (Приятно вспоминать то, что тебе уже не грозит.) А кто не помнит, тому что?..
Значит, надо ждать, пока образованное сословие не наслушается досыта Сезарии Эворы. Пока не изобретёт себе там, в народе, что-то такое, о чём получится вспомнить. Пока какие-нибудь крутые западные интеллектуалы, сродни немецким романтикам XVIII века, не убедят его, что народ — это круто. И пока, обременённое этой свежей, поразившей его мыслью, образованное сословие не станет называться интеллигенцией.
У сегодняшнего-то постсоветского общества интеллигенции нет. Не случайно так распространилось общее недовольство термином: мол, что за зверь такой? Интеллектуал — знаю, специалист — знаю, а интеллигент кто? Вы случайно не интеллигент? Очень приятно, я тоже нет… А кто?
Нынешнее образованное сословие очень напоминает то, которое существовало во времена становления русской литературы. Тогда все говорили по-французки, сейчас — по-олбанске. Тогда читали французские романы, сейчас — интернет. О существовании мужика знали — но не догадывались. Он пахнет овчиной, слушает Михаила Круга, ну его. Какой-нибудь египетский феллах ближе и понятнее мужика, — он хотя бы тоже сделал у себя революцию, а этот — голосует за Путина. Ну вот что там у такого существа в голове?
