Анатолий Баландин - Каменный пояс, 1983

Пишешь ты,
                 что стала трактористкой,
полюбила в первом блеске дня
по траве сырой и серебристой
выводить проворного «коня»…
Понимаю я твою тревогу,
понимаю грусть твоих очей,
да и сам как будто пьян немного,
даже песни кажутся звончей.
Но скажи, что можно сделать, если
я захвачен радостью другой?
Это — цех, он, как любовь и песня,
для меня безмерно дорогой!
Здесь я вырос
                      под любовным глазом
опытнейших, старых мастеров,
с жизнью цеха, как с тобою, связан
вереницей дней и вечеров.
И хочу, чтоб по всему Союзу,
принимая солнце и ветра,
сверстники мои в широких блузах
выводили в поле трактора…
Ну, а я пахучим ярким летом,
взявши отпуск на десяток дней,
к вам в село знакомое приеду,
к пахоте, озерам — и к тебе.
И в душистый вечер тополиный,
когда ветер трогает листву,
я тебя подругою любимой
нежно и серьезно назову.

1934 г.

Под небом уральским
Я рос и мужал,
Здесь первый экзамен
На зрелость держал.
Сюда я приехал
Из дальней деревни
С крестьянской душою
И с именем древним.
Как будто на новой
Далекой планете
Стою, унесенный
Вперед на столетье.
Планета моя,
Ты зовешься Уралом.
Тебя узнаю я
По звону металла,
По темпам великих
Строительных дней,
По нраву крутому
Хороших людей,
Чей труд, сокрушающий
Скалы, каменья,
Открыл на земле
Этот край вдохновенья.

Не ощущая возраста, живу
Взахлеб, взахлест, не в сказке — наяву.
Живую жизнь приветствую и славлю
И по-уральски сталь в мартенах плавлю.

Есть что-то близкое и родственное мне
В спрессованном бушующем огне,
Чей отсвет, пробиваясь сквозь оконца,
Стирает луч полуденного солнца.

Сквозь затемненно-синие очки
В печах я вижу адское кипенье,
И в суженные пламенем зрачки
Врывается пожар сталеваренья.

Мы здесь, в цехах, подобно Прометеям,
Зажгли огонь не на день — на века!
Просоленные потом, не стареем
И держим вахту молодо пока.

Стоим — и нас захватывает тайна
Вступившего в реакции огня.
Я с ним навек сроднился не случайно:
Он — и в печах, и в сердце у меня.

Впервые на завод в шестнадцать
Пришел я к своему станку.
И страх засел во мне, признаться:
Смогу я или не смогу?
Металл звенит
                     и стружкой вьется,
Моторов шум застрял в ушах.
А мой наставник лишь смеется
И объясняет не спеша.
И говорит:
              «Ну, что робеешь?
Нужна не робость, а напор!
Пооботрешься, огрубеешь».
…А я не грубый до сих пор.

А над деревней ночь плескалась,
она сгущалась все темней.
А мне на свадьбе не плясалось
и становилось все грустней.
И я с веселого подворья,
прикрыв калитку, в ночь шагнул.
И месяц, как знакомый дворник,
мне заговорщицки мигнул.
И ночь качала на ладонях
меня с деревней заодно,
и где-то близко ржали кони,
как в приключенческом кино.
И, надышавшись вволю ночью,
на свадьбу снова я вернусь.
Хвачу штрафной и что есть мочи
на пляску буйную рванусь.
И что с того, что не плясун я,
ведь эта пляска для души.
Коль сердце радостью плеснуло,
с гармонью в лад — айда, пляши!
Пляши…
Вот с грустью лишь управлюсь,
переборю ее сполна.
Иду, а ночь колышет травы
и звонко плачет тишина…

Ты мне давно
роднее всех,
меня растивший
год от года
наш трудный цех,
горячий цех
на главной улице
завода.
Сквозь тьму
бесчисленных ночей —
здесь вечная заря.
Здесь восемь
огненных печей,
как восемь солнц,
горят.
Здесь каждый
встречен и омыт
дыханием печей!
И сталь —
такая же, как мы,
по прочности своей.

Общежития, общежития,
настежь — души и настежь — двери.
Я люблю вас, мои общежития,
вы, пожалуйста, мне поверьте.
Я люблю вас, ночные споры,
вашу строгость и вашу суть.
Я люблю вас, короткие сборы
в самый дальний и трудный путь.
И прощай, все уже обжитое
и дневальная тетя Настя!
Будут новые общежития,
двери — настежь, и души — настежь!
Общежития, общежития,
как похожи вы на причалы…
Я люблю вас, мои общежития, —
всем дорогам начало.

Звоном, скрежетом металла
оглушил при встрече очной
ЧТЗ — мое начало
биографии рабочей.
Я в токарный труд нелегкий
втягивалась постепенно,
и все меньше заготовок
оставляла после смены.
Я в себя смогла поверить,
а недели пролетали.
Я училась время мерить
по сработанным деталям.

Я помню вас, ночные смены,
Свою усталость на заре,
И солнце в душевой на стенах,
И розы в заводском дворе.
Работа спорилась
                         в потоке
Ритмическом
                  сама собой.
И можно думать о Востоке,
О Кубе, Пушкине и Блоке,
О розах возле проходной.
И часто
Тем счастливым летом
Я в заводскую шла газету,
Все на стихи переводя.
И, совершенные, как проза
У Бунина,
            стояли розы
В классических слезах дождя.

Как было мне худо
впервые, всерьез.
Я шла, прижимаясь
к безмолвью берез.
И резала ноги босые,
как нож,
осока, осока —
болотная дрожь.
И я на осоке
в березовом рву
по-бабьи ревела,
уткнувшись в траву.
Но было такое
в свеченье стволов —
казалось, они понимают
без слов.
И, боль заглушая,
сквозь маревый зной
березы ветвями
текли надо мной.

Кажусь себе зеленым стебельком
в проталине среди сырого снега.
Тянусь к теплу
подснежника цветком,
и счастье — все в движении побега.
Иль счастье — лист бумаги на столе
и вера в будущее сквозь обиды?
А может, след мой добрый на земле,
который мне не суждено увидеть.
Полоску алую на горизонте жду.
Неужто зависть к будущему гложет?
В его основу камень я кладу,
а остальное — дочь моя положит.

Я знаю, где оно, начало!
Я начинаюсь от вокзалов,
От ливней,
               по плечам текущих,
От веток,
             по лицу секущих!
От той строки,
                    что в тишине
Звучит, слагается во мне!
И, перегрузки разрывая,
В работу ухожу, как в бой.
Я от работы начинаюсь.
От жажды
             быть самим собой!