Павел Анненков - Деловой роман в нашей литературе. «Тысяча душ», роман А. Писемского
Со всем тем, оставляя в тени многие блестящие стороны романа, мы считаем себя вправе говорить преимущественно о Калиновиче – и вот на каких основаниях. С первых страниц является он нам как публичный деятель, и постоянно затем, в продолжении всего романа, мы заняты историей развития его «карьеры». Говоря прямо – другого содержания роман не имеет. Мы видим, как зарождается будущий важный чиновник, как усиливается он пробить себе дорогу, как по ошибке, свойственной молодости, пробует он иной, литературный путь, к которому нисколько не предназначен судьбой, как покупает видное место и положение ценой собственной чести и человеческого достоинства, и как, отбрасывая все другие стремления, делается наконец чистейшим экстрактом делового человека. История возникновения публичного деятеля составляет настоящую интригу романа: бедная Настенька, богатая Полина, коварный князь, и петля, смеем выразиться, которую стараются набросить все три лица эти, каждое со своей стороны, на героя нашего, имеют для нас второстепенное значение, потому что истинный смысл романа заключается не в них. Он весь в служебном значении Калиновича, общественная важность новый чиновничьих идей, приносимых им с собой, оценка их и изображение неспособности их возвысить характер, лишенный от природы нравственного достоинства, а затем описание способов, какими непризнанные реформаторы стараются доставить торжество своим воззрениям, скрывая за ними бедность и моральное ничтожество своей натуры, – вот где истинный смысл романа и его исходная точка: тут и настоящее содержание его, тут и единственная его «интрига». Все прочее имеет только обманчивый вид дела и, при внимательном рассмотрении, оказывается тотчас же простым орудием для развития главной мысли, а потому легко и естественно заслоняется фигурой Калиновича. Все другие лица романа существуют по милости его – он один существует независимо и свободно. Мы знаем, что этому выводу на первый план общественного вопроса в форме Калиновича роман обязан огромной занимательностью и огромным успехом, мы знаем также, что никто еще не олицетворял с такой смелостью и с таким мастерством, как автор наш, одно из явлений современного бюрократического мира, но вместе с тем решаемся сделать и несколько чисто эстетических замечаний по этому поводу. В глазах многих эстетические замечания уже потеряли всю свою цену и стали похожи на линейки, по которым пишут обыкновенные люди, не умеющие писать или передающие чужое слово, – но обойтись совершенно без эстетических замечаний при разборе художественного романа, согласитесь, тоже не совсем возможно. Необходимость должна служить нам оправданием.
Замечено, что современная наука с любовью обращается к частной жизни и высоко ценит ее интересы. То же самое, только в большей мере, чем про историю, этнографию и статистику, можно сказать и об искусстве: частная жизнь есть настоящее достояние его. Ни пышные титулы, ни важные официальные должности и занятия не вызовут искусство на деятельную работу, вызывают ее только одни частные дела человека, хотя бы он владел двумя Индиями, или не владел и пяденью земли, потому что в частных делах, отношениях, связях и во взаимной их игре всего лучше обнажается душа человека и душа лиц, сопряженных с ним любовью или ненавистью. Эта наклонность искусства инстинктивно понималась известнейшими творцами так называемых общественных романов, французскими и английскими: вопросы административного и политического свойства не составляют у них самого зерна произведения, а только хвост его, который, пожалуй, как у комет, может раскидываться на необъятное пространство и занимать половину видимого горизонта. Стороной и боком около частного дела идут все эти вопросы до тех пор, пока, облеченные в форму явлений, катастроф и событий, они не вторгаются в середину домашней, замкнутой частной истории и не нарушают ее течение. Отсюда начинается их история. Чем естественнее, правильнее, разумнее были все отношения между людьми до появления этих посторонних деятелей, тем безобразнее являются уму читателя враждебные силы, обезобразившие частное дело, возбуждая желание одолеть их или изменить их свойство. То же и наоборот. Если только с помощью этих побочных деятелей можно внести какой-либо порядок в своевольное, неразумное течение жизни, то это становится лучшим доказательством несостоятельности частного быта и необходимости обновить его посредством высших нравственных начал. Иногда и то и другое вместе является следствием вмешательства общественных вопросов: они в одно время обнаруживают и собственные свои недостатки, и недостатки той жизни, на которую имеют влияние. Случается, однако ж, что авторы выводят их из скромной роли побочных деятелей, ставят на первое место и подвергают их прямо, непосредственно, допросу, обличению, призывая уже какую-либо частную историю, где они замешаны, как обвинительный акт, как упрек, или тяжелое показание. Тогда уже начинается нечто вроде тяжбы, которая может иметь свою высокую, глубоко-полезную цель, но к области искусства не принадлежит. Заметьте: мы не говорим, что область, к которой относятся произведения этого рода, ниже или менее важна и почетна, чем область искусства. Нет ничего неважного в мире нравственных явлений, как нет в нем предпочтений, местничества и привилегий; мы только говорим, что это две разные области. Может статься, что русскому искусству суждено изменить эту программу и создать новую, по которой частное событие и сфера отвлеченных вопросов права, психическая история лица и деловые интересы могут быть примирены и безразлично попадать в главные пружины романа, не нарушая тем законов свободного творчества. Ведь была же эпоха, где действительно отдельный человек и история народа шли дружно обнявшись, где мысли первого составляли содержание последней, где последняя говорила только то, что говорил первый, – эпоха эпическая, оставившая нам образцы своих безукоризненных произведений. Не попытаться ли воскресить ее? Конечно, для достижения ныне подобного родственного единства и безразличия между частным лицом и официальным бытом следовало бы прежде всего значительно упростить весь быт наш, чего, кажется, ожидать нельзя, – но зачем же отчаиваться? По крайней мере не заметно, чтоб такого рода опасения имели влияние на производительность наших писателей. В последнее время множество попыток было сделано начинать психический и поэтический рассказ о человеке не с человека, образуемого, разумеется, формальным бытом, в котором он вращается, а с истории, поверки и оценки самого формального быта, его породившего, человек идет тогда уже как бы в придачу к нему. Ничего такого нет, разумеется, в новом романе г. Писемского; сильно и обильно вращается там действительная жизнь, но изображение публичного деятеля захватывает и в нем все пространство картины, между тем как остальной мир кружится около того деятеля, словно на оси своей. Роман поэтому может быть причислен к ряду тех же попыток, но произведенных с такою силой и творческою мыслью, что становится вдвойне замечателен и вдвойне опасен для подражателей и для самой теории, сейчас нами изображенной.
Однако посмотрим, что дает нам, в сущности, роман, построенный на этом основании и притом с такой расточительностью таланта, с таким обилием средств, находившихся в руках художника и знатока дела, которому в искусстве крепко держать бразды всех событий рассказа и направлять их прямо к одной определенной цели, может быть, и нет равного в литературе нашей. Он дает нам в простом и, можно сказать, голом виде историю честолюбца, пробивающего себе дорогу, – именно Калиновича, и этот характер тлетворно действует на всю постройку произведения, как старательно и искусно ни сложена она. Узел происшествий, по-видимому, крепко и ловко затянутый автором, рвется тотчас с приближением героя. Оно и понятно: герой стремится на первый план, где ему заранее указано место, и по необходимости все должно сторониться перед ним – сперва любовница, Настенька, потом жена, Полина (эта, Бог знает, почему), потом влюбленный барон, располагающий местами, потом хитрый, опытный князь, а наконец весь провинциальный город и целая область. Какая «интрига», какое содержание, как бы богато оно ни было, выдержат напор человека, которому определено стоять на высоком пьедестале coute qui coute[1], потому что без этого все пропало – мысль произведения и оно само. Как триумфатор расхаживает герой вдоль и поперек всей завязки романа, которую автор старается всеми силами спасти из-под ног этого нечистого духа, им же самим вызванного: ходом романа уже владеет не автор, не внутренняя необходимость жизни, а этот человек. Автор у него в руках и принужден употреблять в действие всю силу ума и таланта, чтобы приличным образом, с наружным видом самостоятельности следовать за ним по пятам. Это тираническое обращение с жизнью, со всеми окружающими, герой Калинович приобрел совсем не тогда, когда, продав себя богатой и влиятельной невесте, купил право неприкосновенности для себя и своеволия над другими, а гораздо ранее. Он приобрел его еще до начала самого романа, именно тогда, когда автор решился сделать в фантазии своей уступку ложному блеску и поставить Калиновича с идеей, им выражаемой, не в ряду всей другой жизни как одну из ее подробностей, а в центре жизни как рычаг и начало ее. Калинович скоро высвободился от повиновения обыкновенным ее законам.
