Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Весной того же года Брюсов признавался - «теперь я - декадент»[585]. А осенью умер Плещеев, последний представитель гражданской поэзии - петрашевец, вместе с Достоевским ожидавший смертной казни; певец уныния, учитель Надсона. Брюсов был на его похоронах и нес гроб. Сама жизнь забавлялась символикой.
Придя с похорон разбитый, с ноющим от тяжести гроба плечом, с начинающейся инфлюэнцией (как тогда называли грипп), Брюсов записал в дневнике:
«Собственно, для меня любопытнее всего было наблюдать за “психологией толпы”. Студентов было до 300, и они действовали заодно, сразу усваивая мысль и никогда не разбиваясь на партии. На пути нас побила полиция, когда мы вздумали нести гроб своим путем. Тщетно молил сын Плещеева не начинать скандала.
– Я сын покойного.
– К черту!
Думал и я произнести речь, но как-то не удалось.
Изобретение нести гроб на плечах принадлежит мне, конечно мне, но, собственно, я предлагал только донести до катафалка, после же, когда мою мысль преобразовали в пешее путешествие с гробом на плечах в продолжении 5 часов - я проклинал мою мысль...»[586]
В следующем году вышли «Русские Символисты». Брюсов упивался своими стихами («опять написал очень удачное стихотворение “Стонут звуки”. Счастлив!»; «Написал дивное стихотворение “Фиалки”»; «чувствую себя истинным поэтом»[587]). Произошла встреча Брюсова с Бальмонтом («после попойки, закончившей первое заседание, бродили с ним пьяные по улицам до 8 час. утра и клялись в вечной любви»; «Вернувшись от Бальмонта в 3 час. ночи, пьяный, я написал 11 сонетов и 2 поэмы. Вообще, пишу много»[588]).
В 1895 г. вышли «Chefs d’oeuvre» Брюсова, осмеянные Вл. Соловьевым –
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...[589]
«Декаденты» питают остроумие маленьких фельетонов. Когда Брюсов появляется в университете, его сзади сопровождает шипение «декадент, декадент». Пока неизвестно: что это - слава или скандал?
Еще одна встреча (впрочем, не первая) в одну из поездок Брюсова в Петербург, - с Сологубом.
«Щербаков переулок оказался трущобой Петербурга, расположенной близ центра. Дом № 7 оказался грязным домишкой с вонючим двором. Взбираться в кв. № 18 пришлось мне по узкой, залитой лестнице, наконец на самом верху прочел я на двери: “Акушерка Тетерникова”».
Брюсов, обескураженный, колебался, звонить ли...[590]
В Петербурге были первые «декаденты» - Мережковские, Минский, А. Добролюбов, В. Гиппиус...
Так начинался символизм.
Интересна в его истории роль Л. Толстого, на которую мало кто обращал внимание. Первые годы русского символизма совпали с ростом влияния Толстого моралиста. В 1898 г. появилась статья об искусстве (шла в 1897-8 г. в «Вопросах философии и психологии»). Минский, - называвший себя в мемуарном очерке о начале декадентства (напечатан был в библиографическом журнале «Русская Книга» А. Ященки, выходившем в Берлине) родоначальником последнего в России, - считал, что «Об искусстве» стала точкой опоры для наших символистов. Под влиянием ее появилось «При свете совести»[591] - окончательный поворот (по Минскому) от старого к новому, преполовение века.
«Важнейшее событие этих дней, - писал и Брюсов в дневнике, - появление статьи гр. Л. Толстого об искусстве. Идеи Толстого так совпадают с моими, что первое время я был в отчаянии, хотел писать “письма в редакцию”, протестовать, - теперь успокоился и довольствуюсь письмом к самому Л. Толстому»[592].
Письмо это сохранилось в толстовском архиве. Вот этот любопытнейший документ:
«20 янв. 98. Граф Лев Николаевич!
Только на днях я мог ознакомиться с вашей статьей об искусстве, так как всё Рождество я пролежал больным в постели. Меня не удивило, что Вы не упомянули моего имени в длинном списке ваших предшественников, потому что несомненно вы и не знали моих воззрений на искусство. Между тем именно я должен был занять в этом списке первое место, потому что мои взгляды почти буквально совпадают с вашими. Я изложил эти свои взгляды - еще не продумав их окончательно - в предисловии к I изданию моей книжки Chefs d’oeuvre, появившейся в 1895 г. Прилагаю здесь это предисловие. Вы увидите, что я стоял на той дороге, которая должна была меня привести к тем же выводам, к каким пришел и я (?! - описка, надо: пришли и Вы).
Мне не хотелось бы, чтобы этот факт оставался неизвестен читателям Вашей статьи. А вы, конечно, не захотите взять у меня, подобно богатому в притче Нафана, мою “агнцу единую”. Вам легко поправить свою невольную ошибку, сделавши примечание ко второй половине статьи, или к ее отдельному изданию, или, наконец, особым письмом в газетах...» и т.д.
На этом письме Толстой положил красным карандашом резолюцию: «Б.О.», что значило: без ответа[593].
Тщетно прождав ответа, Брюсов решил сам озаботиться поправкой к статье Толстого. В 1899 г. вышла его брошюрка с названием «О искусстве» (Брюсов считал правильней «о», а не «об»), где в предисловии с обезоруживающей наивностью говорилось: «и Толстой и я, мы считаем искусство средством общения. Позволю себе напомнить, что я высказал то же и раньше» и т.д.
Из дальнейшего следовало, что общее у Брюсова с Толстым только это положение - «средство общения». В остальном же Брюсов резко расходился , признавая самодовлеющую красоту в искусстве и право на наслаждение и свободу.
Теперь, когда явления того времени, застыв, выстроились в исторической перспективе, трудно понять претензии Брюсова. И трудно понять, что общего для себя улавливал в толстовской философской морали поэт-«декадент», к тому времени уже открывший свой «Новый Завет», теорию мигов: равенства всех «путей и пристаней», всех «мудростей», всех наслаждений, всех явлений мира –
О, храни каждый миг бытия...[594]
Меч, 1938, № 42, 23 октября, стр. 6. Подп.: Г.Николаев.
В венке из воска
В будущем году эмигрантской или зарубежной литературе исполняется двадцать лет.
С некоторой натяжкой 1919 год можно считать годом ее начала. Натяжка небольшая, потому что в 1920-22 годах зарубежная литература быстро и пышно расцветает в Берлине, где еще не произошел отрыв от общего ствола. Рядом с эмигрантами-«белогвардейцами» печатаются в журналах Пильняк, Соколов-Микитов и другие советские писатели. Пишут в зарубежных изданиях вырвавшиеся на временную побывку за границей те, кто потом еще вернутся в советскую Россию. Существует даже (правда, в сменовеховском кругу) такая соблазнительная мысль, что, мол, литература - единственная связь между подсоветским и зарубежным человеком; их общий язык. Идиллия эта вскоре прекращается.
С перемещением эмигрантского центра в Париж водораздел уже произошел. Железная завеса упала. Никакое смешение, никакая неясность в этом смысле становятся невозможны. Притока новых сил можно ждать только из среды рассеянного по миру эмигрантского народа.
Двадцать лет большой срок. Смена эта приходит, и, если внимательно разобраться, не одна смена. За старым писателем, еще живущим довоенной усадебной Россией, выступают те, чьи лучшие годы жизни прошли в войне мировой и потом - гражданской, для кого ужасы революции заслонили все остальные впечатления бытия.
В первой половине двадцатых годов созревает новое поколение, для которого война и революция были впечатлениями отрочества, детства. Их участие в катастрофе было пассивным, но, не имея иного материала, они должны были на этой колеблющейся почве строить свое миропонимание. И, как ни парадоксально, может быть, это покажется, именно это поколение выдвинуло из своей среды наиболее яркое в новой эмигрантской литературе.
Достаточно сказать, что оно дало Бориса Поплавского.
Все сходятся на том, что Поплавский был явлением исключительным. Так смотрели на него и при жизни; теперь же, когда постепенно раскрывается нам оставленное им наследство, - это становится неоспоримым. В Поплавском мы потеряли большого поэта, едва ли не зарубежного Блока.
То, что стихи его были мало известны, ничего не значит. Такова судьба эмигрантской поэзии. Поплавский был не только подтверждением ее трагизма. Не только смерть, но и жизнь, но и весь строй этого поэта были трагичны. Тут он был сыном своего времени.
При жизни Поплавский успел издать лишь один самый свой яркий - «декоративный» - сборник «Флаги». По смерти вышли теперь уже два тома стихов: «Снежный час» и в этом году - «В венке из воска». Совсем же недавно друзьями выпущены выдержки из его дневников, доведенных до самой смерти. Последняя запись сделана за два дня до трагической развязки.
Всё творчество Поплавского автобиографично. Но дневник представляет особую ценность. В нем уточняется связь метафизических предпосылок с окружившим поэта, всем нам известным внешним бытом. Если здесь что-нибудь и умолчено самим Поплавским или изъято при печатании друзьями, нам достаточно и намеков.
