Соломон Барт - Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

Над глиняным остуженным кувшином
Повисла капель медленная гроздь.
Уже намечен строгий ход картины,
Запечатлен тишайший жизни дождь.

И сеет он — так… между глаз закрытых,
И истекает пальцами рука,
Касаясь век, глубоким сном повитых…
Чтоб веки те поднять — пройдут века.

Но ждет себя медлительный художник.
Упорна мгла прохлады огневой.
И вьется где-то желобком тревожным
Перед бытийственной своей грозой.

Мы медленно уходим в расставанье,
В разлуку темную с самим собой,
Не чуя вечности своей земной,
Не слыша мудрости очарованья.

Но рядом есть святители и Бога
В церковных нишах полнодумный мрак.
Есть перекрестков дальние дороги
И в поле звучный, золотистый злак.

И сколько птиц и девушек покорных,
И ночь, идущая на смену дням.
И в сонме крыл огромный, вещий, черный
Великой смерти всеединый храм.

Не одиночество наедине,
Не темный миф, а дух Санкара
Во мгле упанишад живет во мне —
В расщелинах тоски и жара.

Я не хочу того, чего хочу.
Я не хочу и постигаю,
Прижав уста к горячему лучу,
Холодную, немую Майю.

Твоя рука во мгле упанишад…
Твой девичий, высокий голос…
И густолиственный зеленый ряд…
И в поле захмелевший колос…

В такую ночь с седым рассветом
Она впервые в дом к тебе пришла —
Твое безликое в тебе отметить:
Так много скуки и так много зла.

Являлась вновь сквозь жизни скрежет,
Порою днем во время торжества.
И вот в последний раз всё те же
Ее приход и вещие слова.

Все пелены — твое безумье —
Ты их копил, лелеял, умножал —
Все сорваны, и ты — чужим зачумлен —
Ты говоришь: «чей это час настал?»

Что расцвело так просто и беззлобно
Под этим взглядом мудрым и простым?
Оно в тебе и — Ей одной подобно —
С тобой отходит к берегам иным.

Шла — тихая — во тьме… Остановись!
И замерла над пропастью она.
В своем убранстве отходила высь
И, как всегда, земля была пьяна
Жестокостью и жадностью и тьмой.
Откуда зов? Никто не звал. Никто
Не услыхал, как детскою стопой
Она ушла в земную грязь, в ничто.

Смеешься, попирая землю.
Нога твоя крепка, юна.
Иду с тобой. Молчу и внемлю,
Какая будет тишина.

Как солнце золотом и тушью
Надгробья оросит плиту.
Как мы сквозь ужас и удушье
Вернемся в тлен и пустоту.

Подъемлет глыбу торса, камень век.
В устах песок и глина. Темень чрева
Так покидает первый человек —
Он, предвосхитивший посевы.

Сжав кулаки, встает. Туман. Пустошь.
Лишь облако в бегу. И серп луны кровавый.
И слышит первую по телу дрожь.
И лижет губы языком шершавым.

Письмо ее… Какая в нем тревога!
В дыханьи частом строки до конца.
И точно крылья, крылья у порога —
Загар колосьев и загар лица.

Как пальцы в дым… как спутанные травы,
Огромных слов порыв и немота.
И чем же боль, чем скорбь свою прославить?
Глаза ликуют и молчат уста.

Ее проводят ночи и созвездья…
Откройте окна! Всполошите дом!
В забвеньи, Господи, Твое возмездье —
В тишайшем, в рокотном, в ночном.

Он знал, как все, что помощи не будет,
Зажав в руке просительную дрожь.
Прошла сестра, твердя свое о чуде —
Предвечную, сегодняшнюю ложь.

Был день осенний тих и душен.
Дрожал закат за оловом ветвей.
Прошла сестра… И тот, кто всё потушит,
Склонялся тише, ласковей, свежей.

И было свежести от сердца до ладони
И алый мимо глаз и на устах поток.
Прошла сестра и, не расслышав стона,
Швырнула в солнце ледяной платок.

Склонялся в прах к ее ногам
И припадал к стопам жестоким.
Был непомерен по ночам
Их мир болезненно глубокий.

И был такой уж уговор:
Ей не шептать, не шевелиться,
И только постигать покор
Того, кто так умел молиться.

Вечность это первый день.
День второй — мгновенье.
Время, память, светотень,
     — смерть — тленье.

На столе моем часы
Кутают и душат.
На столе моем часы
Мирозданье рушат.

Над провалом из клубка
Вислоухий лоб щенка…
Кто-то: осади назад!
Кто-то: становися в ряд
Все… щенята…

Швырком руки за синий перелесок
Все эти дневники — швырком руки.
В туманном мире люстры и подвесок
Нам не бежать с тобою взапуски.

Так вышивает время… Из кареты
Выходит Пушкин, из другой — Дантес.
Так женщины влюблялись в эполеты
И перелесок превращался в лес

Ползучих тайн, на тайны не похожих.
Мы снова там… Поляна. Деревцо.
Как каждый пень, былинка нас тревожат!
И мы глядим в заветное лицо.

Я не слыхал, а надо было слушать,
Не красить сном, не смертью украшать —
Всю эту голь, распивочные души,
Театров и кафэ тупую знать.

Я не видал. Мой взор жил в отвлеченьи
Вещей в себе, которых не видал…
Я звуковые постигал виденья:
В аккорде новом — истины причал.

Держась за гриву сна и песнопенья,
Я на пегасе докачался в ночь.
Я в звуках потерял свои раденья:
Я предал вас, сестра моя и дочь.

Оскал. Скуластая громада гор. Ток раскаленной желчи.
Мой тихий свет — свеча — дитя — звезда —
            мой темный ужас волчий.
Кто указал — в долину — плод
         в долине — плоть — плотиною сковал
Оскал? Над книгой возвещенной,
         над книгой — вселенной кто восстал?

Никто. Таинственный Никто. Он повелел:
            в предел — в зерно — в расцвет.
Он повелел: в зерно — в расцвет — и вновь:
         в ничто — в забвенье — в тленье — в нет.
И кто же, кто иначе? Зрячий кто? Кто проходящий мимо?
К одной идут мете и любящий и самый нелюдимый.

Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…
— Напрасно! Карта ваша бита… Банкомет
За катафалком шел. С цилиндром на отлете
Раскланялся со мной. И это был ответ

На все мои, на все твои раденья
(Нам не забыть того, что снилось в глубине),
На дюны золотистого печенья
И на колосья черные в огне.

Они — опять.
И как похожи
на каждого из нас…
Ты помнишь:
похороны шли —
в пролетах каменный
огромный дым зари…
Ты помнишь:
на карнизах птицы —
комья птиц бескрылых.
Опять они…
Всё цепенеет:
лишь сдвиг колес
еще один — последний…
Сейчас иль никогда?
Не шевельнутся.
Не шелохнутся.
И как похожи
на каждого из нас:
они —
мы — чуждые,
мы — страшные себе.